Время грозы (СИ)

Сердце щемило. Нет, он был далек от мысли, что все пошло прахом: Россия — мощный и в основе своей здоровый организм. Ничего похожего на ситуацию, которую изобразили Извекова — Горетовский в своем романе, увидеть невозможно. Кризис прошлого года потряс Империю, да и весь мир, но запас устойчивости, считал Чернышев, у державы более чем достаточен. Жданóвская, несомненно, отъявленный демагог, а прозорливости, не говоря уж о мудрости, лишена совершенно. Вред нанести способна. И все равно — это не смертельно. Больше одного срока она у власти не продержится, и опять настанет время либерал-консерваторов.

Правда — без него, без Чернышева. Стар уже. Да и позора, что обрушился на него, когда открылась правда о Михаиле, — не забудут.

Сознание собственного неуспеха тоже не слишком угнетало Ивана Михайловича. Не должно угнетать, убеждал он себя.

Не предусмотрел вовремя, не справился, обманул ожидания — это еще самые мягкие из тогдашних воплей оппозиции всех мастей. А «Чернышев-Душегуб»? А «Иван Кровавый»? Господи, глупость какая, к тому же безвкусная. И низость.

Пустое, пустое. Он не Бог, потому — без ошибок не обошлось. Да. Хотя бы этот треклятый «Век-волкодав» взять — сперва приказал засекретить, потом, почти сразу, запрет снял. Напрасно.

Но сожалеть о прошлом — недостойно умного человека. Уроки выносить — да, сожалеть — нет.

Впрочем, теперь уж пусть другие выносят уроки.

Вот только бы научиться этому по-настоящему — не сожалеть о сделанном.

Ну, пóлно…

Что всерьез тревожило Чернышева — это проект «Игла». Слава Богу, удалось спрятать все в императорском архиве. Ох, какой шум подняли бы эти, новые!

Интересно, подумал вдруг граф, государственный муж — это внушает почтение. А государственная дама — что такое? И бывает ли?

Вот какие вопросы от безделья на ум идут… С Владимиром Кирилловичем бы о такой филологии с философией потолковать — это по его части…

А, вспомнил он, бывают государственные дамы, отчего же. Вот английский премьер-министр, к примеру. Хотя нет, баронесса как раз самый настоящий государственный муж…

Да. Поместили все в архив его величества, где, по традиции, укрыты деликатные секреты августейшей фамилии и куда, по той же традиции, никому — буквально никому! — хода нет. На это Владимир Кириллович тогда решился.

На большее — духу не хватило. Хороший он человек, но с ограниченной силой воли. Очень ограниченной. Собственно, как все Романовы за последнюю сотню лет.

А Чернышев места себе не находил. Только стыд за сына иногда заслонял от него тревогу. Ту, которую граф испытал, со всей отчетливостью поняв, чтó может означать появление Горетовского. Появление ниоткуда.

Жалко человека, ну конечно, жалко. Страшная судьба — в одночасье быть выброшенным из собственной жизни и вброшенным в чужую. Не приведи Господь…

И Извекову, прелестную женщину, умную и добрую, тоже жалко.

Но сантименты он, государственный муж, оставлял другим.

Возможность проникновения — вот что главное. И сомнений в этой возможности — нет. А незваный гость — известно кого хуже.

Скверно, что почти никто из посвященных всерьез не разделял эту тревогу. Император, по привычке веря Чернышеву и не вполне доверяя самому себе, корректно и неопределенно улыбался, охотно обсуждал тему, но — граф ясно видел — интеллигентский скепсис, странным образом дополненный убежденностью в дарованной свыше стабильности, доминировал в сознании Владимира Кирилловича. Профессор Румянцев, очевидно, воспринимал все, как некую занятную, даже захватывающую теорию с весьма малой вероятностью осуществления на практике. От Горетовского с Извековой толку ждать заведомо не приходилось; ох, эта их книга… И только подполковника Устинова тревога поглотила так же, как самого Ивана Михайловича. Может быть, даже сильнее. Что называется, святее Папы Римского…

Славный малый Устинов. Звезд с неба не хватает, но славный. Вот такой он — единственный искренний и самоотверженный единомышленник.

И еще, возможно, чудной этот шотландец. Возможно. Темна вода во облацех.

Душно, почувствовал Чернышев. И сердце все ноет. Он сунул правую руку под пиджак, помассировал грудь.

Ах, вспомнилось некстати, — Миша, Миша…

Граф привычно отогнал мысль о сыне. Сейчас необходимо — о деле.

— Спросить чаю, Иван Михайлович? — обеспокоенно спросил Талызин.

Чернышев молча покачал головой, прикрыл глаза.

Не исключаю, что ошибаюсь, подумал он. Может, и не грозит нам никакое проникновение из миров, превосходящих наш мир мощью и уступающих ему — даже ему! — способностью к сопереживанию. Может, это у меня паранойя.

Но если нет, то пренебречь — значило бы совершить ошибку, о которой действительно придется жалеть. Горько и безнадежно. И не найдется никого, кому бы покаяться.