Время и комната

Оба уходят влево. Справа выходит Хельма. В этот миг в кустарнике возникает Титания. Она распахивает свой плащ и показывает себя. Хельма испуганно отшатывается, не в силах оторвать глаза от белого, словно гипсовая статуя, тела с густой, какой-то звериной шерстью в низу живота. Потом подбегает к Оберону.

Хельма. Послушайте! Ой, извините… но там в кустах женщина, женщина в кустах! Я в жизни ничего подобного не видела. Отвратительно! Женщина, и чтобы так обнажаться… Она распахивает плащ, нет, вы послушайте, — ой, я, наверно, очень напугалась! Вызовите же полицию! А если это увидит ребенок? Если ребенок такое увидит, о, Господи!

Оберон.

«Есть холм в лесу: там дикий тмин растет.
Фиалка рядом с буквицей цветет,
И жимолость свой полог ароматный
Сплела с душистой розою мускатной:
Там, утомясь веселою игрой,
Царица любит отдыхать порой;
Из сброшенной змеей блестящей кожи —…»

(Внезапно распахивает свой плащ и показывает себя.)

Хельма, зажав рот кулачком, убегает.

Сцена третья

Титания. Не слишком-то ты с нею преуспел, мой господин.

Оберон. Ты тоже не особенно.

Титания. Передо мной она стояла дольше, она смотрела дольше на меня.

Оберон. Мгновенье девой запечатлено, посмотрим, как откликнется оно.

Титания. И все ж мы что-то делаем не так. Когда мы обнажаемся, им страшно. Я не увидела еще ни одного восторженного лица, ни искры от моего сияния не вернулось ко мне обратно. Как будто мне для собственной красы и не нужны людские восхищенья. Они проходят мимо и молчат. А то еще пугаются, кричат. Да где ж в них вожделение тогда? И ведом ли вообще им голос плоти?

Оберон. О нет, не знают люди вожделенья, неведомо им сладкое насилье, с которым существа с иных планет и звезд сливаются в объятии сладострастном. От наших свадеб приняли они лишь жалкое и скудное подобье; и даже то, что кажется им избытком чувственных радостей, на наш-то взгляд, всего лишь судорожное и скудоумное пользование божественным даром, который можно сохранить и преумножить лишь в расточительстве. Их вожделению так же далеко до нашего, как болотной саламандре — до дракона. А теперь даже и оно, судя по всему, сходит на нет и скоро совсем угаснет, если мы не вернем его к жизни.

Титания. Так что же предпринять намерен ты? Все, что ты можешь здесь, в земной юдоли — это себя внезапно обнажать в обличьи непритворном. Ибо силы твои бессильны здесь и безнадежно тщетны деянья неземные на земле. Похоже, основательно увязли в божественной мы миссии своей.

Оберон. Но я беду читаю в стольких лицах, такую несказанную беду! Они хотят, чтоб мы к себе их взяли, и знаю, чую: близок этот миг. Рассудок и дела так иссушили в них голос плоти, что иные сами уже с мольбою к древним божествам взывают. Мы будем первыми, кто вновь в них оживит их на корню загубленные чувства и льдины трезвомыслия растопит. А коли так, когда мы достучимся до их тоской изъеденных сердец, они нам поклонением ответят, какое и не грезилось другим богам, — тем, что придут за нами следом.

Титания. И мы не будем парой жутких пугал стоять в кустах и мерзнуть на ветру, подобно непотребной классной даме, что, в наказанье за ее бесстыдство, обречена весь век разоблачаться и всех своею наготой пугать.

Оберон. Терпение, Титания. Что делать? За ночь одну невозможно превратить законопослушных граждан в трубадуров, а в инструкторе автошколы пробудить «Песнь песней» царя Соломона. Но я надеюсь, для начала мы собьем их с толку, а когда в их тусклых душах хоть лучик изумления блеснет — мы сможем отразиться в этом свете. Поверь, мне этот отблеск нужен ничуть не меньше, чем тебе…

Титания. Постой! Кто там идет?

Оберон. Твой Черный мальчик, Титания, а следом за ним бежит художник Киприан.

Титания. Пусть этот твой художник прекратит бегать за моим дружком, слышишь, Оберон!

Слева появляется Черный мальчик в комбинезоне уборщика при парке. Он везет за собой маленькую тележку, в которую собирает всякий мусор. За ним тенью следует Киприан, пожилой мужчина, примерно шестидесяти лет в серой рабочей блузе. У него высокий лоб, худое лицо и густые, курчавые волосы.