Время итогов

Вот такая корреспонденция. Можно бы на основе ее написать повесть. Проблемную. О поселках-потребителях. Могла бы такая повесть появиться, но появилась другая и об этом, и о том, что является сутью писательского дела, — о людях такого поселка. Мне было интересно задуматься, а чем же живут там люди, каковы их духовные интересы, каков по большому счету смысл их жизни? И вот спустя десять лет появилась «Заброшенная вышка». Конечно, не все десять лет я ее писал, но памятью возвращался к поселку-потребителю, пока не созрела социально-психологическая мысль. Тогда уже можно было приниматься и за сочинение. И опять же, конечно, это совсем не значит, что надо десять лет вынашивать такую мысль, но я уж так устроен, что порой не сразу дохожу до глуби, требуется время. Так же было и с повестью «Последний меценат». Сюжет был ясен, но мысли такой, которая бы показала значимость произведения, не было, и заготовка долго лежала в ящике письменного стола, до тех пор, пока жизнь не показала мне «Глебушку». Приспособленцы всегда были, но они менее опасны, нежели спекулянты на святой идее. Глебушка опасен именно тем, что он демагог, эксплуатирует духовные запросы народа, нисколько не заботясь об истинном назначении искусства и тем самым губит его. Отсюда на художественных выставках так много серых, однообразных работ, выполненных согласно тематическому заданию.

В этой же связи, — то есть в продолжение разговора о мысли, — рассказ «Тамань». Некоторые называют его очерком. Нет, очерк — это как бы плоскостное изображение, рассказ же — объем. Кроме того, в функцию очерка не входит создавать настроение. В «Тамани» же оно есть. Если же говорить об очерке, то я бы назвал свои «Пути-перепутья», хотя в «Звезде» посчитали его за рассказ. Но для меня — это самый настоящий очерк.

Тамань. Мне хотелось посмотреть этот «скверный городишко», где когда-то бывал Лермонтов. Походить по тем местам, где ходил он, отыскать тот берег, к которому причалила лодка «с честными контрабандистами», где сидела «Ундина» у скалы, где чуть не погиб Печорин. И поехал. И в итоге появилась корреспонденция в «Литературной газете», в которую вошли будущие и рассказ «Тамань», и очерк «Пути-перепутья», и статья, главным образом посвященная проблеме проводов призывников в армию, и в связи с этим созданию современной песни, взамен рекрутской «Последний нонешний денечек», которая до сих пор бытует в жизни. Так как своей злободневности эта корреспонденция не утратила до сих пор, то я полагаю, будет полезно полностью напечатать ее еще раз.

Песня

В Тамань можно ехать автобусом с Темрюка, что стоит в устье Кубани, я же приехал со степи на попутной машине. Приехал поздно, когда станица была густо погружена во мрак южной ночи. Только горели электрические лампы в чайной, да еще где-то в отдалении, между небом и землей, видимо, на склоне холма, мерцал огонек. «Так вот она, Тамань, — взволнованно думал я, вглядываясь во тьму, — так вот где был Лермонтов!»

Пока я предавался размышлениям, машина ушла, и мне оставалось только одно: поскорее, до закрытия, попасть в чайную.

В ней было малолюдно. Белели под бумажными скатертями столики, на стойке возвышался буфет с застекленными горками, в которых в два этажа размещались закуски. На окнах лежали в тарелках мухоморы. Все было так же, как и во многих чайных сельского типа. Но в отличие от других мест висели картины не базарно-сентиментального сюжета, а героико-романтической и даже философских тем.

На одной из них был изображен Тарас Бульба на своем Черте, в ту самую минуту, когда обронил люльку, а ляхи вот-вот уже настигнут его. Художник был явно самодеятельный, но дело тут не в мастерстве. Важно другое, то, что хотел он сказать своей картиной. А хотел он показать могучую силу свободолюбивого народа, неукротимую волю и презрение к страху. Это ему удалось. Хорош был Тарас со своей казачьей посадкой на коне. Хорош был и конь, вздернутый на дыбы, с вырывающимся из картины копытом. Да-да, именно вырывающимся, и словно бы повисшим в воздухе. Тот, кто бывал в стереокино, тот легко может представить это копыто, величиной с тарелку, направленное прямо на тебя.

На другой картине этот же художник нарисовал Гоголя, едущего на тройке в неизвестную даль. Позади остался полосатый верстовой столб. Вокруг необозримый простор. Русь... Матушка-Русь... Родина!

Чем-то и далеким, и сегодняшним веяло от этих картин. Они заставляли думать о народе, о родном крае. К чему-то звали, о чем-то напоминали. Словом, тревожили, навевали раздумья.