Время итогов

И мы идем. Впереди я, с рюкзаком на спине, за мной Мария с Наталкой на руках. Наталка притихла, ребенок, а понимает, плакать не следует. Тут уж слезами не поможешь, хоть и холодно ей и страшно. Тьма вокруг. И только огоньки впереди. Огоньки... Они до тех пор служат человеку, пока он жив. Без них бы он давно пропал. Милые уютные короленковские огоньки...

Вначале мы шли по следам, но вскоре потеряли их и побрели по целине. Прямо так, не отрывая от огоньков взгляда. А снега по пояс, одну ногу вытащишь, потом другую, а то еще и в какую яму ввалишься. Мне что, у меня руки свободные, хуже Марии. У нее Наталка. Вместе летят. И Наталка уже плачет. А огоньки как были далеко, так и светят оттуда.

— Подожди, — сказал я, — давай сделаем так. — И я достал из рюкзака единственную нашу роскошь — простыню. — Клади мне на спину Наталку. Не плачь, Натала, не плачь. Сейчас хорошо будет. — Мы привязали ее к моей спине простыней. И пошли дальше. Мария впереди, я за ней, и за моей спиной Наталка. — Ну, как, доча, хорошо? Хорошо тебе?

— Ага, хорошо... — тонюсенький голос над ухом.

— Ну вот, и мне хорошо.

А мне и на самом деле хорошо: Марии легче, Наталке лучше, чего же еще.

Снег и темень. Темень и снег. И в памяти всплывают строчки: «Мы с тобой до светлого порога непременно, Маня, добредем!» — это из одного моего стихотворения, которое я написал еще в тайге, в год нашей любви. «Нас с тобой на жизнь венчали ели. Нас на жизнь мороз благословил!» — это оттуда же. Ползу по снегу, к тому же морозец, и вот вспомнилось. В тайге был снег, и тут снег, там до пояса, и тут до пояса. Там вечерняя темень, и тут не светлее, там добирались в такую темень до дома, и тут ползу к дому. «Непременно, Маня, добредем... До светлого порога...» Снег всюду: в рукавах, в сапогах, на груди, и туда попал, пробился через мой вечный демисезон. А с лица льет. Лицу жарко. Оно пылает, его впору охлаждать снегом, но мерзнут руки... Черт, как мерзнут руки! Но не всегда же будет так, когда-то придет и конец этому плаванию в снегах, и мы переступим светлый порог. Но хороши сотруднички, товарищи по работе, коллеги. Взяли и умотали, да поскорей. А как же, там тепло, сухо, светло, молочко есть. Чего же еще? Впрочем, они проектировщики. Изыскатели бы так не поступили. Те настоящие ребята. Ну, ни черта, и мы будем в тепле, в сухом, и молочко будем пить. Только надо еще побарахтаться в снегу.

— Ну, как там, Натала, как?

— Мне хорошо.

— Молодец! Скоро придем.

И верно, огоньки уже близко, — то были кучкой, а теперь растягиваются. А один огонек все ближе, ближе.

Но вот и дверь. В сенях темно. Я шарю, Мария шарит. Еще дверь. Теперь и светло, и тепло, и сухо. Большая комната. Меж окон длинный стол, лавки по стенам, портрет Сталина, телефон с ручкой, чтобы покрутить, прежде чем начнешь разговор. От стола подымается высокий старик. И только тут я начинаю понимать, что мы ввалились не в жилой дом, а в какую-то контору. Но старик не гонит нас, хороший старик, приветливый, приглашает войти, помогает развязать простыню, — узел намок и смерзся, — не развязать. Тогда он вынимает Наталку, и освобожденная простыня падает кольцом к моим ногам. «Жива ли?» — спрашивает дед Наталку и несет ее к круглой печке.

— Вот и добрались до светлого порога, — говорю я Марии.

— Нельзя ли молока достать? — оттаивая возле печки, спрашивает она, никак не связывая эту строчку с тем далеким, что было в тайге.

— Что ты, милая, какое у нас молоко, — отвечает старик.

— Но тут же деревня?

— Совхоз, милая. «Первое мая», животноводческий. Да вот беда, кормов нету. Мужиков всех позабирали на войну, ну, кормов-то и не запасли. Сколь уж подохло скотины, не счесть. Вот завтра, погляди, комиссия пойдет актировать, голов пятьдесят, не меньше, поволокут в поле, в яму. Тут волков одних наманили, страсть божья. Попейте кипяточку, если желаете...

Мы пьем чистый кипяток, греемся, а потом ложимся спать на полу.

Утро было морозное, но тихое. Метель поулеглась. Свежий снег сверкал, как новенький, скрипел под ногами. Дышалось легко и шагалось легко по утоптанной дорожке. Это нам ее пробили наши. милые коллеги. Они прошли первыми, ну, а мы в хвосте за ними. И Наталка бежит в стареньких, но еще крепких валеночках. Их Мария добыла за двадцать пачек папирос. Весь мой табачный паек вбухала. Я на нее налетал, как коршун на куропатку, но дело было сделано — и не сдирать же мне с Наталкиных ног эти валенки и не бежать же на рынок, чтобы обменять их на папиросы. Пришлось «стрелять». Но зато Наталка топотит в валенках по снегу. И теперь нам «бара-бир», как говорят в таких случаях изыскатели. И молодец Мария, а я эгоистик. Да, эгоистик. Но курить-то хочется!

Машина на полном ходу. Только нас не хватает. Но вот и мы.