Время Изерлона

Она уговаривала себя, что нечего биться головой о прошлое, что Райнер ее помнит и любит, что однажды они непременно встретятся — лет через… При мысли о необъятности этих лет хотелось реветь, но реветь было нельзя, и она вскакивала и бежала искать какое-нибудь дело. Вылизывала свою собственную машину, помогала Каролин с другими, стреляла в тире — получалось все лучше и лучше, но до настоящих стрелков ей было далеко.

Если не считать небольшого похода в систему Рейкъявик за списанной по Баалатскому договору техникой, развлечений, считай, и не было.

Флот увеличился на четыре с лишним сотни судов и на четыре тысячи человек, а в остальном жизнь совершенно не изменилась. Размялись немного, полетали, наводя страх на своих же соотечественников, подняли волну энтузиазма в тех, кому жаль было уничтожать свои корабли — и вернулись на базу. Засветились, конечно, — теперь по всей галактике прошел слух, что призрачный флот материален, а адмирал Меркатц жив и здоров, чего и всем желает. Собственно, и все…

Оказалось — не все, но это стало ясно немного позже.

В конце июля радиоперехват принес новости с Хайнессена. База загудела в волнении, сплетни и слухи, обрастая фантастическими подробностями, покатились по Шервуду, и под каждым кустом… то бишь за каждым поворотом станционного коридора и в каждом кубрике — добавляли от себя новые соображения, гипотезы и опасения. Вычленить истину из слухов в том виде, в каком они дошли до Мари и Каролин, было довольно трудно, но главное было очевидно. Никаких пяти лет на шастанье по лесам. Все начинается прямо сейчас — собственно, уже началось. Нашего адмирала едва удалось вытащить из западни, устроенной политиками и военными властями, и он направляется сюда. За ним по пятам идет война.

Мирная передышка оказалась длиной всего-то в неполных три месяца.

Люди встревоженно шушукались, взвешивали перспективы и строили планы. Горячие головы радовались — не придется киснуть в тылу, теперь будет стрельба, а стрелять куда веселее. Пессимисты смотрели угрюмо и задумчиво. Тревога была разлита в воздухе, казалось, вот-вот заискрит.

А у Мари кружилась голова и все падало из рук. Потому что главное — вовсе не политические возможности и военные превратности. То есть они, конечно, тоже главные, но сейчас в голове не держались ни судьбы мира, ни судьбы Империи, и даже судьба Шервудского флота отступила на второй план.

Со дня на день она увидит Райнера.

По сравнению с этим весь мир померк.

Ждала.

Наконец в порт вошли их корабли.

На причале вытянулись, отдавая честь, розенриттеры под предводительством Линца. От ворот спешили адмирал Меркатц и коммодор Шнайдер. Поодаль толпились пилоты, улыбались, махали прибывшим. Майор Блюмхарт ступил на железные плиты пирса следом за адмиралом Яном, козырнул встречающим, скользя взглядом по лицам.

Споткнулся.

Прислонясь к стене, стояла она, вся — напряженное ожидание. Потом она увидела Блюмхарта, и сквозь ожидание проступила улыбка — и разгоралась все ярче. Райнер сам не знал, как вышло, что он двинулся на этот свет, забыв обо всем — даже о долге. Уже спиной поймал оклик Шенкопфа: "Отдыхайте, майор, до особых распоряжений вы свободны", — и не понял ни тогда, ни позже, что генерал просто принял свершившийся факт и превратил движение Блюмхарта из начинающейся самоволки в законное личное время.

— Мэри, — только и сказал Райнер.

— Здравствуй, — ответила она, не сводя с него сияющих глаз.

Помолчала немного — и добавила:

— Пойдем.

И майор, не приходя в сознание, взял протянутую руку и пошел за Мари по коридору вглубь астероида, все дальше и дальше от ангаров.

Кажется, я делаю что-то не то, — мелькнуло в голове, когда за спиной, щелкнув замком, захлопнулась дверь маленькой каюты. — Я должен… — Что он должен, он подумать не успел, потому что Мари обхватила руками его талию и прижалась всем телом. Потом подняла голову и посмотрела пристально. Наклониться и поцеловать наконец. Клятая форма, это же преступление — столько застежек на девушке. Я делаю что-то не то… к черту. Все к черту.

В ушах нарастает шум, ноги не держат, ее ладошка на его спине, ее тело под руками — и дурацкая мысль о том, что грудь-то тяжелее, чем казалось на взгляд, и воздуха не хватает, потому что губ не разомкнуть, невозможно.

Жесткое покрывало на узкой койке, кожа к коже, все тело — нежность и ласка, голова пуста, руки движутся сами, и под пальцами — гладкое, горячее, вздрагивающее, льнущее, губы скользят по лицу, по шее, по плечам, ниже, ниже, в висках стучит, внутри все переворачивается от сумасшедшей нежности — и тихий стон, и бессвязный шепот, и провались хоть весь мир.

Моя.

Вот же идиот, я мог давным-давно… какие глупости мне мешали? Не помню… да неважно. Девочка, милая, смешная, любимая… наконец-то.