Время карликов

Обе женщины с удивлением слушали складную английскую речь из уст опустившегося человека. Наконец, когда разговор был закончен, Виктор сказал Ольге.

– Сегодня до закрытия Вашего банка деньги будут на счету. Так что можно будет дойти до ближайшего банкомата и снять двести долларов.

Почему он назвал Ван Хейдену именно эту сумму? Может быть, оттого, что уже почти полгода умудряется существовать на гораздо меньшую, а двести для него – это почти миллион.

Они пили чай и смотрели в экран старенького телевизора; женщины, правда, еще поглядывали на часы и, заметив, как Подрезов перехватывает их взгляды, оправдывались:

– Просто хотелось бы побыстрее, чтобы успеть обменять, купить продуктов и поужинать по-человечески.

В половине седьмого никто уже не мог усидеть на месте. Ольга вспомнила, что на станции метро «Васи-леостровская» есть банкомат, и они отправились туда. С крыш капала вода, иногда срывались сосульки, с грохотом разбиваясь об асфальт, по улицам проносились дорогие автомобили, увозя в сумрак слякотного вечера грохочущую музыку.

– Я сегодня смешную старушенцию встретил, – вспомнил Виктор, – решил помочь ей сумки поднести, а в них кирпичи. До кладбища донес, а она говорит: «Иди, помолись Божией Матери». Я сходил и вот вас встретил. Она еще копейку старинную мне дала.

Но женщины остановились и пристально смотрели на Подрезова.

– …Обычная бабка – в зеленой куртке.

– И юбка красная, – выдохнула Ольгина бабушка. – Она.

– Кто? – не понял Виктор.

– Ксения Блаженная.

Женщина приблизилась к Подрезову и посмотрела ему в глаза.

– Можешь мне не верить, но я тоже встречалась с ней. И не я одна. Про других-то я ничего говорить не буду, а про мою встречу слушай.

Она помолчала, потом взяла Виктора под руку и начала свой рассказ.

– В ту самую страшную блокадную зиму я работала на заводе Калинина. В цеху мы делали реактивные снаряды. Мороз в помещении, пальцы в варежках мерзнут, пар изо рта, и все время хочется есть. Все мысли только о еде. Жила на Загородном и дома бывала не часто. Это сейчас кажется, что с Голодая до бывшего моего дома рукой подать. А тогда! Отработаю смену – или в стационаре заводском переночую, или в подсобке на куче ветоши, зароешься поглубже – и вроде как тепло. Но однажды отправилась домой. Неву по льду перешла, вышла на Сенатскую площадь, еще силы были, еле добрела до «Астории», а на набережной Мойки поняла: все – не дойду! Держусь за парапет, мысль работает: только бы не упасть – потом уже не встану. Таких много тогда по городу лежало. Шел человек и упал. К нему подойдут, а он уже мертвый. Перебираю руками за ограду, подтаскиваю ноги и думаю: мне ж еще всю Гороховую пройти надо, пересечь канал Грибоедова и Фонтанку – километра три, не меньше. Ровно половина пути. Не дойти. Захотелось заплакать, но сил на это не осталось. Легла грудью на парапет, глаза закрыла, и уже кажется мне, что я дома: мама сидит на кровати, печка-буржуйка топится – мы еще не весь паркет сожгли, по радио читают письма с фронта, и так хорошо, что хочется смеяться. Чувствую, трясет меня кто-то. Открываю глаза: вокруг темень – освещения-то не было, метель завывает, поземка. Поворачиваю голову – стоит рядом старушка в платке и полушубке расстегнутом, под ним зеленая вязаная кофта.

– Пойдем, милая.

И засеменила через мостик. Я за ней. Думаю, хоть у старушки переночую. Та во дворик, я за ней, потом улочку пересекли, еще один дворик, через него вышли в другой, арка какая-то. Я за ней не поспеваю, вышла на широкую улицу – нет бабки. Покрутила головой: что за диво! Я на Загородном, возле дома своего [16].

Через день подругам в цеху рассказала, а они в один голос уверяли меня – кто, мол, это была.

Подрезов пожал плечами, а бабка, заметив это, спокойно продолжила: