Время колокольчиков

Мир, в общем, не слишком похорошел. По-прежнему ночью светят не звезды, а зрачки кошек, зыркающих с помоечных баков, по- прежнему «Грузинский рок-н-ролл» вдалбливает: «Стань как Сталин! Стань как Сталин!» Но на смену нахрапистому глумлению вчуже пришла жесткая самооценка, и голос, гордый долгом ее высказать, зазвучал в полную силу: зло, но не злобно, без надсада —

«То, что приняли мы за прорыв, обернулось окопной войной. Мы сидим, окопавшись в грязи, обезумев от вшей. И за годы глухой изоляции стал так узок наш круг, что ты с ужасом видишь, что остался один. Мы — инвалиды рока…»

И скрипка, отфутболенная скрипка Рыженко, научившаяся визжать и мяукать, в этом концерте пела. Она его и начала темой баллады А. Башлачева «Ванюша», срастившей рок-музыку с народной поэзией:

«Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки, как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке… Душа гуляла, душа летела, душа гуляла в рубашке белой, да в чистом поле — все прямо, прямо… И колольчик был выше храма…»

Можно ли было предсказать это во времена «злых песен»? Наверное, да — хотя бы потому, что при всем ожесточении и ерничестве, при декларируемой вседозволенности рок ставил себе единственный запрет: запрет на насилие. Скандалить можно, давить — нет.

«Иди ко мне скорее, бей морду мне смелее, топчи меня ногами», — орал Рыженко самодовольному «хозяину жизни».

«…И если хочешь — ты можешь убить меня», — отзывался в унисон лениградский брат ФУТБОЛА — ЗООПАРК.

В Лужниках они играли вместе всего пару песен. Но и этого хватило, чтобы голоса с трибун завопили: «А где Майк?» И Майк вышел.

Михаил («Майк») Науменко, лидер ЗООПАРКА, похож на растревоженную птицу, больше всего озабоченную тем, как бы скрыть свою тревогу. Он — питерец до мозга костей, и уже поэтому знает: жизнь в ее непереносимой конкретности, во всем множестве жестов, слов и столкновений проходит не вне, но внутри человека. То, что «вне», может быть смешным, но жизненный выбор и вывод — внутренне трагичны.

«Каждый день — это выстрел, выстрел в спину, выстрел в упор».

На время, конечно, можно отшутиться, но это ничего не меняет.

ЗООПАРК играет рок-н-ролл и блюзы, играет здорово. В общем восторге, однако, становится все меньше бесшабашного веселья и все больше ностальгии. Увы, назвать группу «нестареющей» можно только в порядке комплимента. Гордый умница Майк, рыцарь рок-н-ролла: в его рыцарстве уже мерещится привкус донкихотства.

В одной из ранних вещей ЗООПАРКА — притче «Уездный город N» — пелось о парадоксах времени. «Наполеон с лотка продает ордена…» Науменко вряд ли забыл эту песню, но теперь не поет.

Лишь однажды ЗООПАРК развернулся во всю мощь и ворвался в сегодня с прежней своей неукротимостью. Майк пел о тех, кто «мешает нам жить» — о набыченном стаде тупиц и насильников, о героях «качалок», об устроителях драк «район на район». Он не стеснялся в выражениях:

«У кого крутые подруги, за которых не дашь и рубля? Кто не может связать двух слов, не взяв между ними ноту „ля“?»

ЗООПАРК только что вернулся из Казани. Песня была написана задолго до, но, пожалуй, с такой страстью была спета впервые.

Старшее поколение «новой волны» лелеет свою честную и бурную молодость. Младшее, кажется, ее просто не помнит — зрелость пришла к ним сразу: «их взгляд пристальней, и иногда холодней» (это не значит, то он глубже). Надо сказать, что в ленинградской школе — пока самой сильной в отечественном роке — смена поколений шла без пауз, внахлест, и путала любые умозрительные разграничения.

И все же разница достаточно ощутима. К примеру, нельзя сказать, что «старшим» незнакомо чувство одиночества, но оно никогда не становилось жизненно важной проблемой, не обязывало сделать немедленный выбор между замкнутостью и единством, между волей к свободе и волей к победе.

Одиночество, отвергающее страх, но лишенное надежды — выбор Виктора Цоя, лидера группы КИНО. Он говорит «мы», «наше» («Мы ждем перемен!»), но иногда думается, что «мы» для него — лишь способ заслониться от «ты», от связи, обязывающей к самоотдаче. Мир Цоя — братство одиночек, сплоченное отсутствием выхода.

«Мы хотели пить — не было воды, мы хотели света — не было звезды. Мы выходили под дождь и пили воду из луж. Мы хотели песен — не было слов. Мы хотели спать — не было снов. Мы носили траур — оркестр играл нам туш».

В этом мире, не думая, отдадут жизнь за самого дальнего, но и ближайшего одернут: «Не тронь мою душу».

Как бы ни были зажигательны слова, Цой бесстрастно, почти меланхолически транслирует их в зал, чуть сдавленно протягивая гласные. Он движется по сцене с сумрачным, нелегким изяществом, словно преодолевает сопротивление среды: так рыба плавала бы в киселе. В голосе Цоя больше металла, чем во всем «хэви метал», вместе взятом: он знает, что лезвие опасней, чем кузнечный молот.

«Наше сердце работает, как новый мотор! Мы в четырнадцать лет знаем все, что нам надо знать!» — но ни сила, ни знание не приносят радости.

«Мы будем делать все, что мы захотим — а сейчас мы хотим танцевать!» — но и танцевать ему не хочется.