Время колоть лед

ХАМАТОВА: Мне кажется, что да. Хотя первые результаты были странными: на Аринино восьмилетие собралась куча детей и их родителей. Все играли, бегали, носились – ну, обычный день рождения. И вдруг в этой общей кутерьме Арине кто-то заехал по лбу палкой. У нее тут же выросла огромная шишка, родители и дети бросились на помощь: лед, мокрое полотенце… Все спрашивают: “Ариночка, ну ты как? Не больно? Говорить можешь?” И тогда Арина со значением убирает руку ото лба и произносит: “Да ну что вы, ерунда. Хорошо, что не рак”. И все родители посмотрели на меня, скажем так, с недоумением.

ГОРДЕЕВА: Мой сын Гоша в свои семь лет знает, кажется, все виды рака, способы лечения и их последствия. Он знает, почему от химиотерапии выпадают волосы, зачем дети, которые лечатся в онкологическом отделении, носят маску. Он изучает все мои заметки о детях, каким-то образом всех запоминает и потом спрашивает: а этому – помогли? А с этим – что? Мне иногда страшно рассказывать правду. Особенно если дело касается неизлечимых заболеваний.

Недавно мы говорили о том, что есть такая болезнь – миопатия Дюшенна, постепенная деградация мышц. И Гоша, на свой лад, переименовал ее в “миопатию в душе́”. Иногда мне страшно, как много они знают недетского.

ХАМАТОВА: Это – твоя жизнь. И они не могут быть в стороне от этой жизни. Мне кажется, было бы нечестно ограждать наших детей от того, что составляет смысл нашего существования. Мои девочки постарше, и сейчас я уже знаю, что они стали воспринимать фонд не только как мое дело, но и как свое. Как наше общее. Очень гордятся достижениями фонда, следят за новостями и теперь не уходят из комнаты, если приходят мои друзья или коллеги по фонду и начинается обсуждение внутрифондовских проблем. И еще. Они переживают, когда кто-то обижает наш фонд или подозревает нас в чем-то неблаговидном. Расстраиваются, когда в комментариях в соцсетях кто-то пишет про меня очередные гадости. Ничего мне не говорят, правда. Но я иногда слышу, как они обсуждают это между собой: немного, может, по-детски, но очень остро переживают, что не могут меня защитить.

ГОРДЕЕВА: Защитить – от чего?

ХАМАТОВА: От травли. Знаешь, я раньше думала, что такое бывает только в фильмах вроде “Чучела” – художественное преувеличение, гипербола, выдумка. Мне никогда и в голову не могло прийти, что я сама стану объектом травли, что я окажусь внутри. И как там внутри страшно, одиноко и безысходно. Конечно, дети не могут защитить! Никто не может защитить, ни друзья, ни пресс-секретари, никто. Травля – это когда ты один, а на тебя за любой твой поступок набрасываются со всех сторон. За несколько последних лет у нас в стране сложился какой-то прямо культ травли. И все считают, что это – нормальная часть общественной жизни… Мне кажется, так считают те, кто сам внутри травли никогда не оказывался.

Глава 20. Травля

“Они прочертили на машине огромную царапину, по всему боку, раскурочили дверь, камнем как будто били, – говорит Чулпан таким спокойным голосом, словно речь идет о покупке молока в продуктовом. – А сверху наклеили стикер, там написано: «Сука продажная»”.

“Продажная… – повторяю я. И зачем-то спрашиваю: – А они – это кто: патриоты или оппозиционеры?”

“Трудно сказать, – совсем уж непонятно зачем поддерживает идиотский разговор Чулпан, – наверное, патриоты? Или нет? Это же из-за Кирилла? Ты как думаешь? Кто его ненавидит? Кто меня ненавидит, ты можешь понять?”

Начало июня 2017 года. Только что прошли первые обыски и аресты по “театральному делу”, и Чулпан одной из первых оказалась у театра “Гоголь-центр” и от имени всех перед телекамерами читала слова поддержки Серебренникову и просьбу остановить жестокое преследование.

Всю следующую неделю неизвестные оставляли на лобовом стекле машины Хаматовой, стоявшей под окнами ее квартиры, записки с угрозами. Через неделю машину изуродовали и прикрепили вот этот самый стикер – “сука продажная”.

“Стоп. Подожди, – прихожу в себя. – Ты вызвала полицию? Пришли мне прямо сейчас фотографию записки и царапины. Ты вообще где?”

“Я еду в театр”, – говорит Чулпан.

Над вмятинами и царапинами она проплакала в одиночестве минут пятнадцать, записку выкинула, полицию вызывать не стала, чтобы “не началась свара в желтой прессе”. Вместо всего этого Хаматова поднялась домой, высморкалась, умылась и поехала на работу в театр. Кажется, только тогда я поняла: всё, что вокруг нее происходит в последние годы, – серьезно и довольно страшно.