Время красного дракона

Магнитогорскую ватагу в камере уважали: и отца Никодима, и Гераську, и Майкла, и татарина Ахмета, и еврея-портного Штырцкобера. Но в камере было более сорока озлобленных уголовников-извращенцев, грабителей и разных убийц, которыми правил вор в законе — Пахан. По просьбе Пахана Гераська и Майкл рассказывали и пересказывали, как они привольно жили в банде, как расстреливали из пулеметов в упор наступавших на них красноармейцев и мильтонов.

— Объявляю вас ворами в законе! — пробасил однажды Пахан.

— И меня узе? — развеселил всех Штырцкобер.

— И узе тебя! — подтвердил Пахан.

Штырцкобера в камере уважали все и без повеления Пахана. А Шмелю не повезло. Его зверски избили, глумительно изнасиловали, обмакнули головой в переполненную парашу. Гераська отобрал у Шмеля ботинки, в каблуках которых были спрятаны золотые динары. Ботинки пришлись Гераське впору, а Пахан одобрил конфискацию. За Шмеля пытался вступиться только один человек — отец Никодим:

— Простите вы его, ради бога! Не марайте руки свои, не пачкайте душ!

Но священника никто не послушал. Да и хихикали над ним воры. Батюшка-то не из церкви, а из банды. Поди сам из ручного пулемета постреливал, а теперь святошу разыгрывает. Шмель проскулил под нарами больше двух месяцев и смирился. Что поделаешь? Замысел — попасть в одну камеру с Порошиным — оказался глуповатым. Все рухнуло у Шмеля. И не в том дело, что изнасиловали его грязно. Он уже привык к положению — жить мальчиком для гомосексуалистов. Огорчало другое — проклятый Гераська отобрал ботинки, хотя и не знает, что в каблуках — золотые монеты. Как бы выманить обувку обратно?

— Герася, верни мне ботинки. Я тебе за то пайку хлеба стану отдавать целый месяц, — умолял Шмель наглого юнца.

— Пайку я у тебя и без торговли отыму, — ухмылялся Гераська. — И зачем тебе корочки-говнодавы? Што-то подозрительно ты заришься на них. Поди под стелькой аль подошвой — аблигация с выигрышем тыщ на десять? А? Слух был в городе, што ты выигрыл, сиксот. Раскалывайся, не то зенки выколю, падла, век свободы не видать!

Шмель нырял под нары:

— Какая облигация, Гераська? Я выигрыш получил давно, истратил. Я золотые монеты на выигрыш купил. Те монеты, которые ты у меня украл.

— Которые в сковородке были заплавлены? — спросил Гераська.

— Те, самые, — отвечал из-под нар Шмель.

— А как ты, сиксот, проведал, што энто я их стибрил?

— Мне все было известно, Герасик. Но я не заявил на тебя в милицию.

— Брешешь, ты — сиксот!

— Не брешу, я даже могу сказать — у кого сейчас находятся те самые мои монеты.

— Говори.

— Золотые монеты ты отдал Верочке Телегиной.

— И правда! — согласился Гераська. — А как ты пронюхал?

— Мастерство сыска.

Шепотливые домогательства Шмеля, попытки заполучить обратно ботинки окончательно убедили Гераську в том, что в обувке утаена выигравшая облигация. Раскурочивать ботинки в камере было опасно: Пахан облигацию отберет. У него хорошие связи с волей. Он передает через надзирателей и вещи, и деньги. Ему приносят в камеру водку, папиросы, колбасу. Гераська замыслил обхитрить Пахана, передать ботинки через него — на волю, Верочке Телегиной. Она часто приезжала в Челябинск с передачами для Порошина и Гераськи. Пахан внял просьбе Гераськи — передать ботинки Вере Телегиной, когда она придет в тюрьму с посылкой. Следователь разрешил гражданке Телегиной и свидание с родственником, несовершеннолетним преступником.

Гераська на свидании не удержался от слез:

— Как там моя бабка?

— Ничего так, но болеет.

— А сеструха — Грунька?

— Груня в медучилище.

— А где твой суженый, Вер? Его здеся в тюрьме нету.

— Аркаша в подвале НКВД. И Ленин там.

— Прекратить недозволенные разговоры! — рявкнул надзиратель. — Свидание окончено!

— Облигация, которая выиграла, в ботинке! Раскурочь ботинки! — успел выкрикнуть Гераська, полагая, что переправил богатство на волю успешно.