Время Красной Струны

Я по-хозяйски осмотрел мишень. И сразу позабыл про нож. Потому что рыжим треугольником на грязно-серой плоскости, вздувшейся пузырями… У меня аж дыхание перехватило. Три гвоздя вбили в деревоплиту. К двум нижним проволокой прикрутили две лапки маленького бельчонка. Левая и правая. Зелёное кольцо, свитое из телефонного кабеля. И красное. К верхнему притянули задние конечности. Лапы коряво скрючились вокруг погнутого гвоздя, а синяя проволока спиралью прошлась по ним, не забыв обвиться по металлу и напоследок прищемив переломленный хвост. Бельчонок распятый вверх ногами. Никогда я не видел ничего беззащитнее, чем выгнувшаяся дугой грудка, охваченная белым пушком, сквозь который проступало каждое рёбрышко.

Пацанёнок перестал изучать мою обувку и требовательно потянул нож к себе. Ага, брался один такой. Я сжал рукоятку чуть посильнее. Пальцы мальчишки скользнули по лезвию, а потом двумя пчелиными жалами ущипнули моё запястье. Я зашипел от боли, как вода, брызнувшая на раскалённую сковородку. Рука непроизвольно дёрнулась и чуть не располосовала бледное лицо, на котором серыми крапинками проступала россыпь веснушек.

Никто!.. Никто и никогда вот так не борзел на Кубу! Это мог подтвердить каждый. И если противный Тоб ещё не изведал острого вкуса моей мести, потому что до конца смены ещё далековато, то расправу с малолетним нарушителем я не видел причин откладывать в дальний ящик. А этот проклятый наддавыш снова потянул у меня из рук нож, который я уже полноправно считал своим. Ну гады! Ну ведь гады же, над бельчонком так измываться. А он тянул и тянул, заглядывая мне снизу в глаза удивительно пустым взором.

Я вделал ему замечательного пиндаля. Я вложил в него всю злость целиком на шестой отряд, посмевший заниматься таким извращением. Пацанёнок отлетел к карусели. Мне показалось, что он всхлипнул. Но, может, это всего лишь по верхушкам пробежал ветер. Потому что больше не донеслось ничего. Я повернулся к бельчонку. Тельце ощутимо дрожало. В чёрных бусинках глаз сверкали кусочки солнца. Бельчонок боялся. Бельчонок не понимал, что с ним делают, но чувствовал, что попал куда-то не туда.

Я встал на колени и начал перепиливать проволоку. Несмотря на остроту лезвия, без проблем поддалась только изоляция. Я давил, что есть силы. Лучи светила овевали жаром мою вспотевшую спину. Весь мир накрыла оглушительная тишина. И я начал бояться, словно меня тоже схватили грубыми руками и прикрутили к грязному дереву. А из тенистой дали летит, вспарывая прогретый воздух, неумолимое остриё. И неизвестно, то ли пронесёт на сей раз, то ли убегают последние секунды.

Лезвие вгрызлось в проволоку с недовольным скрежетом. На мутной латуни засверкали нежно-алым свежие надрезы. Работа шла споро. Одна рука придерживала дрожащего бельчонка за бока, вторая разрезала всё новые проволочные кольца. Вдруг зверёк съёжился и целиком оказался в моей ладони, завозился там мягким комочком между осторожно сжавшихся пальцев, а потом вывернулся и сиганул за угол.

Хлёсткий удар по руке заставил пальцы разжаться, и нож пробил землю в опасном миллиметраже от моей обувки. Пацан вернулся. Обе его руки сжимали толстый металлический стержень.

Он вернулся не один. Неслышно к грязному куску фанеры подобрался весь отряд. Все стояли и смотрели на меня. Смотрели пустыми глазами. А за пустотой ворочалась ненависть. Нет, то была не ярость, не пышущая жаром злоба. Так ненавидят не врага, а нечто. Нечто не слишком опасное, но противное. Так смотрят на соплю, размазавшуюся по стенке. Вроде бы и убрать её хорошо, да ни у кого рука не поднимается, потому что от одного взгляда к горлу подбирается неудержимая рвота. Вот и смотрят пусто, зная, да ничего не делая.

Я тоже смотрел. Смотрел испугано, оторопело. Взгляд окинул беспросветно хмурые лица, а потом заметался по округе, ища пути к отступлению. Я забыл про нож. А если бы и помнил, то рука бы уже не потянулась за побывавшей в руках мечтой. Рука уже не сделала бы ни одного лишнего движения. И сжавшиеся губы не выпустили на свободу ни одного звука. Я сейчас превратился в бельчонка. В бельчонка, знающего, что его ждёт, но не верещащего на весь белый свет о помощи, а молчаливо ожидающего чего-то неминуемого, которое долго не задержится.

Солнце светило, лето продолжалось. И страх вдруг отпустил мою душу. Ну, господи! Чего же тут бояться! Малолеток? Три пинка, два тычка, и Куба уходит героем, как терминатор из разгромленного полицейского участка. Что они мне могут сделать?!!!

И тогда они сделали.

За пустотой в глазах вспыхнули синие огоньки, которым я не мог подобрать названия. Так горит в темноте кухонный газ, когда затухает последний лепесток сине-фиолетового цветка. А потом они разом набросились на меня. И вопрос «А чего они могут мне…» проносился в голове, когда ноги подогнулись от двух ловких пинков под коленки, а утоптанная земля стремительно бросилась навстречу.