Время лгать и праздновать

Собравшись в душ, она разделась, облачилась в халат… и услыхала шаги в коридоре. Зоя чуть-чуть приоткрыла дверь спальни. Нерецкой стоял перед ней, за порогом гостиной. Одной рукой придерживал у груди кота Дирижера, другой укладывал пальто на спинку стула. Опустил и не заметил, как оно соскользнуло на пол.

С душем придется повременить… Зоя хотела прикрыть дверь, но он стоял вполоборота к ней и по движению двери мог догадаться, что она подсматривала. И Зоя шагнула через порог.

— О, мы еще здесь!.. — Он улыбнулся.

— Не волнуйся, завтра уберусь, — тут же отозвалась она, подхватывая этот тон неуместной шутливости. Мало того, он так неожиданно повлиял на нее, что она, безмятежно улыбаясь, бесстрашно вошла к нему, подняла и повесила пальто на спинку стула, а затем и сама присела на краешек. И чтобы не сидеть без дела, принялась укладывать волосы от затылка кверху, как делала всегда, если не собиралась мыть голову.

— Уберешься и станешь говорить, у меня был плохой муж и я сбежала от него?.. — Он опустился в кресло и положил кота на колени.

— И рада бы, да не поверят. Все знают, что это я скверная жена, — сокрушенно вздохнула Зоя, не поднимая головы.

— Друзья поверят.

— У меня нет друзей.

— Все впереди.

— И впереди ничего. Плохая жена не может быть хорошим другом! — Зоя произнесла эти слова приговором самой себе.

Он молчал. Она вскинула голову, весело посмотрела на него и, влажно блеснув глазами, снова наклонилась, чтобы зашпилить узел на затылке. Заведенные за голову руки развели борта халата, приоткрыв нетронутое загаром начало грудей, видимое то меньше, то больше все то время, пока пальцы замысловатой пляской усмиряли взъерошенные волосы.

«И не жалко?» — вспомнил Нерецкой, не отрывая глаз от Зои и все более проникаясь ее состоянием — сумбурной смесью сознания своей виновности, теперь совсем обнаженной и беззащитной, и горькой радости последней близости к нему, ко всему, что есть в нем любимого, доброго, великодушного. И, все сильнее сопереживая ей, слыша запах ее подмышек, он едва удерживался от того, чтобы привлечь ее к себе, прижать покрепче и не отпускать, пока не переболеет сердце сладкой болью прощения.

Управившись со шпильками, она подоткнула завитушки волос над ушами, облегченно выдохнула, закинула ногу на ногу, опустила на колено скрещенные у запястий руки, расслабленно ссутулилась и с шутливым вызовом повернулась к нему, как бы говоря: ну, о чем еще поговорим?.. И тут только заметила, что с его лицом произошло невероятное: оно сделалось мятым, одноцветно серым, и на том, что образовалось, идиотской гримасой кривилась улыбка. Вскочив в испуге, Зоя судорожно стянула воротник халата:

— Извини… устала, сил нет…

Густым, гулко колышущимся, тревожно нарастающим звоном принялись бить часы. Удары так мерно чередовались, так неторопливо катились один вслед другому, что казалось, они провожали не час, а век.

Но вот истаял звон последнего удара и стал прослушиваться негромкий ход механизма, настораживающе сокровенный, как нескрываемая примета жизни затаившегося существа, не то шорх, не то скрип.

В ванной чуть слышно шумел душ… Зоя любила горячую воду, а она осыпается с более мягким шумом, чем холодная.

Нерецкой опустил кота на пол и, стараясь ступать беззвучно, прошел в спальню.

Тут все было непривычно, по-чужому. У стены перед шкафом стояли чемоданы, в воздухе теснилось множество неприятных, каких-то чуланных запахов. Наверное, так пахнет всякое не добром потревоженное, грубо разворошенное человечье гнездо.

Он вернулся в гостиную. В углу, между двумя отопительными батареями, во всю длину растянулся Дирижер. Спал он с тем безмятежным блаженством, с каким спят, кажется, одни коты.

В ванной стихло. Минута-другая, и Зоя пройдет в спальню. Он прислушивается, ждет и чутко улавливает, как приближаются, нагнетая волнение, и скоро затихают осторожные шаги. Она прошла, сжимая руками воротник и полы халата, стараясь не глядеть в распахнутые двери гостиной. И дверь спальни прикрыла неслышно, чтобы лишний раз не напоминать о себе.

Видовой фильм сменила молодежная чехарда, потом что-то долго и складно кричал лупоглазый и лопоухий старичок-поэт, и, наконец, чередуясь с большим оркестром, заиграл скрипач.

Ворвавшись вещим вихрем, музыка раскрывала одну за другой страницы недавнего, быстрыми, как злая мысль, порывами сдувая с них боль, отчаяния, злобу. И чем дольше длилась ворожба скрипки, тем упорнее верилось, что она зовет к выходу. И он потянулся к ней, обещавшей избавление от всего — скорое, живительное… На мгновение слившись с победным громыханием оркестра, скрипка торжествующе смолкла.

И все осталось по-прежнему. Музыка только и показала, покружив вокруг да около, как волнующе красиво можно ничего не понимать.

«Время рядится в слова, звуки… Отгремят эти, придут новые слова, новые их произносители, а человеку по-настоящему ни в какие времена не нужно было ничего, кроме милосердия…»