Время любить

Получив деньги, он нарочито небрежным движением отправил требуемую справку о балансе в карман брюк, точно это была квитанция из прачечной. Холодно распрощался с растерянным менеджером и, резко повернувшись, двинулся к выходу. Кошкин, вздохнув, последовал за ним. Терпения у Владимира Юрьевича хватило до небольшого сквера. Облюбовав свободную от подростков-пивоманов скамейку, он наконец развернул сложенный вчетверо листок.

— Я стал беднее на три миллиона. Чепуха. Я думал хуже, — заметно повеселел Рузский, — есть повод выпить. Знаешь, Сергей Павлович, я бы с удовольствием сейчас пригласил в нашу компанию Елену Андреевну.

— Ты же слышал, она в Германии, ухаживает за больным старшим Рузским, — задумчиво и не очень осторожно напомнил Кошкин.

— Ах да! Черт! Я чуть не забыл! Главное, я по-прежнему богатый человек.

— Главное ли? — усомнился больше для самого себя Сергей Павлович.

— Ну да, ты у нас аскет, тебе деньги по барабану.

— Ну не настолько. Я бы не отказался жить в доме у моря, заниматься наукой и не думать о хлебе насущном. Макароны, опять же, с сосисками жуть как надоели.

— Женится надо. Настоящая жена из любых продуктов кулинарный шедевр сделает.

— Где ее найти — настоящую?..

— М-да… — несколько смутился Рузский, вспомнив на ком он женат.

Со стороны могло показаться, что в сквере притомились от безысходности жизни два прилично одетых безработных. Посидят, и пойдут дальше — каждый в свое никуда, где жизнь вопреки мыльным сериалам заканчивается ничем и никак. Но картину эту разбила на куски изысканная мелодия мобильного телефона Рузского, что в самый неожиданный, а, может, напротив, самый подходящий момент, когда разговор стал напоминать натянутую струну, исполнил «Половецкие пляски» Бородина из оперы «Князь Игорь».

Владимир Юрьевич с удивлением извлек его из элегантного кожаного футляра на поясном ремне.

— Я что, за три года не удосужился поменять мобильный?

— Привычка свыше нам дана, замена счастию она, — прокомментировал откуда-то из своего далека Кошкин.

— Лена звонит, странно…

— Чего странного, телефон не человек, работает и в прошлом и в будущем. Сохранился, стало быть.

— Ответить?

Но мелодия уже прервалась.

— Думаю, ответил тот, кому звонили, — объяснил Кошкин.

— Прости, Сергей Павлович, имею полное право подслушать, звонят-то все-таки мне, — оправдался Рузский, нажимая зеленую трубочку на клавиатуре, а другой рукой прикладывая палец к губам: мол, помолчи, брат.

Кошкин пожал плечами: ваше будущее, что хотите, то и делайте, но к голосам в трубке невольно прислушался.

— Лена, я же просил тебя не приезжать, — совершенно загробным голосом — хриплым и глухим говорил тот Рузский.

— Но, Володя!.. — голос Елены Андреевны заметно дрожал.

— Я имею право умереть, как мужчина. Не хочу, не желаю плакать от боли и безысходности у тебя на коленях.

— Но у нас еще есть шанс! Надежда всегда есть!

— М-да… Каламбур, надежда умирает последней, она умрет секундой позже меня. Логично и поэтично. А вообще, любимая, мне тяжело даже придумывать мысли… Представляешь?! Тягучая постоянная боль вышибает все, даже мысли! Их нужно придумывать, они больше не текут сами по себе, и единственное комфортное состояние — это забытье. Я, Лена, таким образом, похоже, заглядываю в предстоящий мне мир. Предполетная подготовка… Кхы-кхы… — И не смех даже, и не кашель…

— Скажи, чтобы меня пускали к тебе в палату! Завтра приедет профессор Ротбергер. Он специалист высокого класса.

— Специалист…И гонорары… у них… Они еще просто не знают… Вроде всю жизнь работают со смертью, и все никак не дотумкают… И я вот тоже… Сколько еще я могу оплатить операций?.. А?..

— Сколько потребуется, столько и оплатим!

— Лучше часовню построй или в детдоме ремонт сделай. Неужели ты еще ничего не поняла.

— Я просто хочу за тебя бороться!

— Вот и борись. Может, мне и зачтется. А эскулапам, Лена, завязывай платить. Хитрый у них счетчик: чем ближе смерть, тем секунда жизни дороже.

— Скажи, чтобы меня пустили к тебе! В конце концов завтра вторник! Я имею на это полное право по вторникам и субботам, у меня уже биоритм сложился, если я тебя не увижу, я сама слягу в соседнюю палату. Слышишь, Рузский?!

— Мне будет стыдно… За себя… Пррр-отивно! Виталика только отправь домой… Знаешь, я бы сейчас уехал куда-нибудь на берег Волги, а то и на Байкал. Никогда не был на Байкале…

— Вот поправишься — и поедем.

— Прекрати, твой доморощенный киношный оптимизм вызывает у меня раздражение… Всё. Мне пришли ставить укол. Надо, кстати, отказаться, сдохнуть наркоманом — противно. Как по-немецки: мой дедушка не дошел до Берлина…

— Скажи, чтобы меня пропустили!.. Я — твоя жена!

— Слава Богу, мне хоть с этим повезло… Я скажу, только не уговаривай меня умирать с придурковатой улыбкой большого жизнелюба. Обещаешь?

— Не буду…

На этих словах связь прервалась.

Потрясенный Рузский смотрел на замолчавший телефон так, словно это было жерло пушки, направленное в его голову. Кошкин поежился.

— Это что, выходит, через три года я умру? — наконец прорвало Владимира Юрьевича.

— Ну не умер же еще, — неуверенно возразил Сергей Павлович.