Я с яростью разорвал письмо. Как она могла! Как могла?! Почему не поговорила со мной, не посоветовалась? Она думает, что там будет лучше, что там будет безоблачнее, веселее, интереснее, увлекательнее — чушь собачья! Там всё то же, что и здесь, когда в душе не пойми что творится (а я о ней думал тогда именно так), когда в себя заглянуть боязно, страшно, — а вдруг внутри ничего нет, вдруг все пусто, зыбко…
Я негодовал. Елена, как всегда, поступала, как хотела. Неужели я на самом деле ничего для нее не значил?
Я помрачнел, ушел в себя и два месяца после ее отъезда бродил сам не свой, все поддерживал в себе огонь вспыхнувшей злобы, подкармливал в сердце змею уязвленного самолюбия. Даже за программным станком, за которым осваивал обработку новых деталей (у станка мне было гораздо комфортнее, чем в техбюро), сидел, тупо уставясь в панель управления. Таким меня в первый раз и увидела Лидия, когда пришла, как контролер ОТК, проверить детали. (Однако, как она призналась потом, не жалость первой овладела ее сердцем, а любопытство: отчего такой с виду нормальный парень сидит, будто в воду опущенный, будто не в себе.) Она заговорила со мной, мы познакомились, но Лидия так никогда и не узнала, что причиной той моей потерянности была наша будущая соседка Елена. Может, позже стала догадываться, но это было позже. А тогда так распорядилась судьба — после расставания с Еленой мне повстречалась Лидия. Подвернулась. Именно подвернулась.
Мы даже толком не узнали друг друга, перекинулись всего парой слов, но в одну из смен, когда мы оказались одни у гудящего программного станка, я ни с того ни с сего сказал ей: «Лида, выходи за меня». Сказал так, будто решил это давно, окончательно и бесповоротно. И она приняла мое предложение — я не показался ей безвольным малым, я не якшался с беспутными компаниями заводских прожигателей жизни, через день «зависавших» в пивбаре недалеко от завода за кружкой-другой разбавленного пива; прошел армию, неплохо зарабатывал как технолог и скорее всего, как посчитала она, и в остальном был таким же самостоятельным, ответственным и рассудительным молодым человеком (святая простота!).
Что она во мне нашла? По-моему, я был едва ли лучше других, тех, которых она знала. Да, я почти не пил, не сквернословил, но тоже был не идеален, не таким, по крайней мере, какого мужа она себе представляла. Временами я бывал весел, остроумен, находчив и неподражаем, но иногда взлохмачен, плохо выбрит, угрюм, рассеян, отчужден. Она попыталась выяснить причину этого. Ей не верилось, что я всегда таким был. И вправду, это подтверждали многие. Лида подумала, что здесь замешана женщина. Потом я сказал ей, что у меня никого нет. Она поверила этой полуправде, почувствовала, что я нуждаюсь в поддержке, что она сумеет сделать мою жизнь более насыщенной. В глубине души, как мне кажется, у нее вспыхнула ко мне жалость, жалость, которую она приняла за любовь.
Она еще не догадывалась тогда, что я попросил ее выйти за меня замуж в порыве безысходности и горького отчаяния; что моя злость на Елену переросла в горькую обиду, и что решение свое я принял под давлением мести. Я просто мстил своей прошлой любви (или, может, единственной?). Мне казалось, что таким образом я уколю ее, Елена еще горько пожалеет, что так поступила. Неужели она не видела, как я к ней относился? Или не хотела видеть? Может, ей легче было не замечать моих переживаний, хотя как знать — я ведь не признавался ей в любви…
Но уже через полгода я стал ловить себя на мысли, что искренне жалею о том, что не сказал Лидии всего о глубине моих прежних чувств к Елене. Может, следовало тогда сразу рассказать ей обо всем, ведь Елена продолжала меня по-прежнему бесить и изматывать, даже когда была далеко. Но в первые годы супружества я был так нерешителен, так несмел, видя, как в семейных заботах Лида распускается.
Мы расписались и больше года прожили безмятежно и, можно сказать, счастливо. Лидия как-то сразу все взяла в свои руки. Надо отдать ей должное, у нее была хватка. Подле нее горевать мне не приходилось. Я снова повеселел, стал шутить и, казалось, совсем позабыл Елену.