Время молчать и время говорить

Когда началась бессонница, я лег как обычно. Через некоторое время куда-то провалился. А когда проснулся, услышал, как трамвай после долгого разгона начал натужно забираться на Литейный мост. Чуткое ухо ловило другие признаки легкого движения на улице. По моим предположениям было около шести утра, вот-вот должны были просигналить подъем. Я окунулся в излюбленный мир зэка – мечты о будущем, воспоминания о прошлом. Когда вынырнул, мне показалось, что прошло довольно много времени, но подъема почему-то не было. Сокамерник похрапывал, и, самое странное, движение на Литейном, вместо того, чтобы оживиться, почти угасло. Дождавшись, когда крышка глазка отошла в сторону, я спросил через дверь надзирателя:

– Начальник, который час? Почему задерживается подъем?

– Час ночи, – ответил он. – Почему не спите?

Час ночи… Значит, когда я проснулся, транспорт не уже ходил, а еще ходил. Значит, не первые, а последние полночные троллейбусы вершили по бульварам кружение. Значит, ночные смены еще даже не встали к станкам. Вот это фокус! Я попытался заснуть – пустой номер. Начал считать – надоело. Вспомнил анекдот про боровшегося с бессонницей, который успел досчитать до полутора миллионов, прежде, чем пришлось встать и идти на работу. Пролежать восемь часов без сна было не легче, чем их отработать. Я с трудом дотянул до утра.

На следующую ночь все повторилось. И в ночь, следующую за следующей, – опять. Я высчитал, что спал примерно 40-45 минут еженощно, и днем спать тоже не хотел. Чудеса в решете! Но лежать без сна всю ночь тоже было тошно. В голову лезли всякие мысли, мыслишки, мыслята. Надо было придумать какое-то лекарство от этой напасти.

Вспомнился комический опыт отца по борьбе с бессонницей. Он набирал в районной библиотеке книги о разведении кукурузы, о деятельности ДОСААФа и прочую "увлекательную" литературу. Ни разу не пришлось ему прочесть больше страницы – уже похрапывал. Я решил попробовать. Но когда библиотекарша по моей просьбе принесла список свободных книг, я сразу же обратил внимание на томик Шолом-Алейхема и тут же забыл о своих благих намерениях. Теперь по ночам я читал эти сочные рассказы, наполненные смехом и плачем, доброй улыбкой и любовью. Я испытывал настоящее наслаждение, особенно там, где удавалось представлять себе, как звучат некоторые диалоги на идиш. Яркий свет в камере горел всю ночь, – с этим проблем не было. Правда, нужно быть все время начеку, чтобы тебя внезапно не засекли через глазок. Ибо зэк никогда не бывает одинок – за ним всегда следят.

Если раньше мои ночи тянулись, теперь они замелькали. Я жил грустно-веселой жизнью шолом-алейхемовских героев, заполняя недостатки в своем еврейском образовании, – сионистом я стал раньше, чем евреем.

Между тем, пока я был дежурным по декабрю, за толстыми стеночками Большого дома кипела иная, реальная жизнь, и я очень плохо представлял, что там происходит.

А происходило там нечто уникальное. Валы протеста и солидарности с нами накатывались на Кремль со всех сторон, и каждый из них по силе был девятым. Такого не было даже во время "дела врачей". Сказалась замечательная черта евреев – солидарность братьев по крови, текущей не в жилах, но из жил.

Застрельщиками стали наши ребята – участники сионистских групп сопротивления в городах, входящих во всесоюзный координационный комитет. Уже через день после вынесения приговора по делу самолетчиков восемнадцать москвичей направили телеграмму протеста Подгорному. Но при всей скорости телеграфа раньше, чем Подгорный ее получил, его референты смогли прочесть телеграмму в респектабельных газетах Запада. Среди восемнадцати подписей выделялась подпись нашего товарища по Москве Вилли Свечинского, хотя по порядку и была последней.

В тот же день к бывшим узникам концлагерей обратился москвич Меир Гельфонд. Бывший заключенный № 1Р515 Речлага, еще молодой по возрасту, но уже старик по стажу сионистской борьбы, Меир был слишком горд, чтобы просить чего-либо у Подгорного, даже не для себя. Через "Амнести Интернейшнл" он поднимал на борьбу за отмену смертных приговоров всех бывших узников гитлеровских и сталинских лагерей. В своем письме Меир увязал результаты процесса, против которых он боролся, с их причиной. Он писал: "Намерение этих людей захватить самолет явилось только поводом для расправы. А ее истинная причина – стремление терроризировать десятки тысяч евреев, рвущихся в Израиль".