Время молчать и время говорить

– Что дэлает узбэк, когда он аткрывает кандытэрский цэх? Он палучает мука и сахар. Что он дэлает далшэ? – допрашивал нас Михалашвили, – далшэ он варует мука и сахар. Что дэлал я? Я шел магазын и прыкупал нэскалька мэшков мука и сахар за свой счет. А?!? Зато, кагда я прадавал пырожный, к их вэсу нэлза была прыдраться. Гасударства палучал свой доля. И мнэ кое-что аставался…

Поезд подходил к Калинину. Настал час расставаться с неугомонным Михалашвили,- его этап шел на далекий Север. Он дал нам свой грузинский адрес и клятвенно заверил нас, что как только его сыновья закончат университет, они тут же уедут в Израиль. Мы расстались. Думаю, что он в пути до сих пор. Таким людям постоянно некогда уехать в Израиль: они то "зарабатывают на жизнь", то расплачиваются за это. Когда они стареют, видят, что свое эфемерное счастье так и не поймали. Но уже поздно. Их поезд ушел.

Последний этап закончен. Мы прибыли в Ленинград. В полночь воронки подходят к воротам уголовной тюрьмы "Кресты" со стороны набережной Невы. Начинается ночная церемония приема этапа. Здесь у меня изымают все пластмассовые стержни к авторучке. Все этапы прошли они со мной гладко. В "Крестах" оказалось, что их не положено иметь при себе. Недоброму человеку, наделенному малейшей властью, всегда доставляет удовольствие, если он может сделать гадость ближнему своему, да еще на законном основании.

Вместе с моим большим мешком – объектом вожделения многих на этапе – меня спускают в подвальный этаж. Надзиратель отпирает дверь этапной камеры, я делаю механически один шаг, и моя вторая нога остается в воздухе. В противоположном от двери конце камеры на нарах сидит с десяток уголовников. Между мною и ними – океан. Метров пять пола покрыто глубокой водой и впечатление такое, что они сидят на необитаемом острове после кораблекрушения.

Дверь за мной уже захлопнута. Уголовники смотрят с любопытством на меня и с вожделением на мой мешок – надо делать шаг в воду. Я делаю этот шаг. Ставлю мешок прямо в воду у левой стены. Еще несколько шагов, и я на острове. Ботинки, носки, брюки снизу можно выжимать.

Всю ночь продолжают водить зэков в этапную камеру. Под утро она полна. Необитаемый остров напоминает лежбище котиков в Беринговом море. Люди тесно прижались друг к другу. Новички стоят в воде. Метрах в трех от нар стоит мальчишка лет пятнадцати. Ему вода по колено. Меня мучает совесть – отрыжка воспитания. С одной стороны, я должен уступить ему место и встать в воду вместо него. Так должен поступить порядочный человек. С другой стороны, моя обкатанная в тюрьмах и на этапах зэковская совесть подсовывает массу удобных поводов не делать этого. Зачем? Ведь это начинающий воришка, который заставляет страдать других людей. Зачем? Ты не знаешь, сколько часов придется простоять тебе в холодной воде и когда ты сможешь обсушиться, а туберкулез в лагерях зарабатывают именно так. Зачем? Ты станешь лишь посмешищем в глазах тех, что на нарах, и тех, что в воде. И кто-нибудь прыткий успеет занять твое место раньше, чем мальчишка. Успокойся и сиди. Брюки твои уже мокрые, рубашка еще сухая. И она, твоя сухая рубашка, должна быть ближе к твоему телу. Я остался сидеть.

Под утро население камеры начало редеть. Стали забирать людей в суды. Когда вызывали очередного, я спрашивал шепотом у соседа:

– Этот за что?

И получал лаконичные ответы:

– Перешел неправильно улицу с чужим чемоданом.

– Стеклорез[23].

– Гоп, стоп – не вертухайся[24].

Часов в восемь утра пришла, наконец, и за мной машина из Большого дома.

Наш этап в Кишинев длился около трех часов. Наше возвращение назад – около трех недель.

30

ХОРОШО ТАМ, ГДЕ НАС НЕТ. ПЛОХО ТАМ, ГДЕ НАС ЕСТЬ

В первые дни после многочисленных перипетий этапа я отдыхал душой и телом. Душе нужны были отдых и время проанализировать новый необыкновенный зэковский опыт, в лошадиных дозах набранный за последний месяц. Телу – спокойствие, тишина и порядок Большого дома, чистые белые простыни на койке и рыба в супе, видная невооруженным глазом.

Однако прошло несколько месяцев, и я снова затосковал по людям и впечатлениям и готов был снова уйти на этап в любую минуту. Срабатывал тот самый психологический принцип, который неплохо сформулировал наш закадычный друг Гарик:

"Везде одинаков наш свет,
везде можно в петлю полезть,
везде хорошо, где нас нет,
везде тяжело, где нас есть"[25].

Единственной отдушиной в моем тихом склепе были письма Евы с Лилешкиными каракулями. Я тоже имел теперь право на лимитированную переписку и в каждое свое письмо обязательно вкладывал отдельное маленькое письмецо для дочери, на которое наклеивал мылом цветную картинку из обертки того же мыла. И каждое маленькое персональное письмо Лилешке подписывалось одинаково: "твоя подружка папа".