Время — московское!

— Эта установка была признана ошибочной, — отрезала Риши чужим, заемным голосом своей прекрасной родины. И, вздохнув, добавила: — Жаль, конечно, что Паркиду пришлось взорвать… Но это был единственный способ образумить азиатские полчища. Ты согласен?

— Вне всякого сомнения! — согласился я с подчеркнутым энтузиазмом.

Я даже затрудняюсь сказать, что меня впечатлило больше. Изворотливость Народного Дивана и Благого Совещания, способных любые события выставить всемирно-исторической победой конкордианского народа? Или пластичность сознания этого самого народа, принимающего с воодушевлением любую конфигурацию идеологической змеи-головоломки?

Пришлось срочно вспоминать еще какую-то ерунду, лишь бы не молчать и ничем не выдать своего скепсиса касательно «взорванной» Паркиды. О появлении в моей жизни Татьяны я даже в косвенной форме не упомянул — наверное, привычка щадить чувства Риши (пусть — воображаемые чувства!) стала-таки моей второй натурой.

Риши же рассказала мне о грядущей реформе клонской системы здравоохранения. И о своей нравственной оценке оной реформы. Как встарь!

Между тем, пока длился наш разговор, я все никак не мог решить, следует ли упоминать о Коле. Точнее, я сразу решил: если Риши справится о нем, я выложу ей горькую правду. А если не спросит — промолчу.

А вот о том, что Коля безответно, тайно, мучительно любил ее со дня нашего идиотского знакомства на пляже той самой «Чахры», я все же решил ей ни за что не рассказывать. Ведь благодаря Риши я на собственном опыте узнал, как трудно влачить по дороге жизни эту скорбную ношу — бремя чужого чувства, которое ты не в силах разделить. Словом, я избавил Риши от роли Жестокой Прекрасной Дамы. Однако мысль о Коле натолкнула меня на один странноватый вопрос — он исподволь грыз меня с того самого рокового отпуска.

— Послушай, Риши, ты помнишь, как мы встретились?

— Конечно, Саша! Эти дни — священные дни моей жизни. — Риши церемонно кивнула.

— Помнишь, в первый день знакомства мы вчетвером — я, Исса, Коля и ты… мы пели на пляже песню. Всего один куплет этой песни… Вначале мы ее вместе разучили — а потом спели!

— Это было так… замечательно, — вздохнула Риши и мне показалось, что ее прекрасные глаза усилием воли удерживают непрошеную слезу.

— В этой песне были слова про какие-то «тучи грозовые»… Про «бури огневые»… Как-то так… Ты помнишь ее?

— Разумеется. Ведь эту песню поют на всех женских отделениях военных учебных заведений. Это своего рода гимн! — с преувеличенной, типично клонской точностью отрапортовала Риши. И, изменившимся вдруг, посерьезневшим, монотонным голосом продекламировала:

Над нашей Родиною тучи грозовые,
Враги злокозненные замыслы куют,
Но не страшат нас бури огневые,
Не за курорты ордена дают!

— А что дальше? Какие там еще слова? Там другие куплеты есть?

— Следующий куплет такой:

Плечом к плечу пойдем сквозь мглу просторов звездных,
Огнем священным окрыленные навек.
И вражьи тучи рано или поздно
Мы разобьем.
И тьму осилит свет!

— И все?

— Да… То есть нет… — рассеянно пролепетала Риши. — Там есть еще один куплет. Как я могла забыть? Вот послушай:

А если смерть придет черна и безотрадна,
Душа к творцу голубкой легкою скользя
Из высей дальних молвит: ненаглядный,
Ты в мирном завтра вспоминай меня!

— Спасибо. Риши. Мне. Очень. Понравилось.

Стоило Риши дойти до слова «ненаглядный», как меня пробрало. До самого позвоночника. До костного мозга. До каждой клетки, мембраны, ядрышка, вакуоли. Все мое существо, все мое тело содрогнулось от вспышки вселенской какой-то, невытравимой, неугасимой боли.

Мне захотелось выть и беситься. Биться головой об стену, грызть стекло, ломать мебель. Кричать. Так кричать, чтобы было слышно сквозь стены и герметичные стеклопакеты, слышно даже в холле гостиницы, где, убежав от дождя, пьют кофе с коричными булочками модные девушки и их гражданские кавалеры, никогда не видевшие обратной стороны вещей. Мне захотелось напиться смертельного яду и скорчиться, умирая, на полу.