Время — московское!

— Мы предпочитаем… неовеществленную… — отвечал Эстерсон. «Вот разобьется кувшин с дареной качей прямо в салоне — придется потом весь вечер отмывать эту их овеществленную благодарность от приборной панели…»

— Тогда предлагаю вам выбрать. Оракул или почетное возлежание?

— Мне по душе почетное возлежание… Устал — зверски! — признался Эстерсон.

— Очень хорошо!

— Тогда мне — оракул! Я лично в кабине флуггера належалась, — отозвалась Полина. — Если я правильно понимаю слово «оракул», вы скажете мне, что со мной будет?

— Верно. Только говорить будет не Качак-Чо, говорить будет кача! — С этими словами Качхид благоговейно воздел руки к небу, точнее, к высокому потолку мавзолея, изукрашенному примитивными геометрическими узорами.

«Каждый должен хотя бы однажды почувствовать себя почетным покойником!» — звучал в ушах у Эстерсона бархатистый голос Качак-Чо.

Инженер оказался в особой, свитой из тонких, но прочных древесных волокон колыбели — руки вдоль тела, ноги вместе. При помощи незатейливого механизма, невесть кем или чем приводимого в движение, колыбель эта, с благословения Качак-Чо, была поднята после того, как в нее, словно младенца, уложили Эстерсона. Причем поднята не к потолку, но в точности на половину высоты мавзолея. Так и болтался конструктор — одинаково далекий и от земли, и от неба. Словно желток в белке.

Колыбель слегка раскачивалась из стороны в сторону, под сводами мавзолея прогуливался прохладный ветерок. Пахло сыростью и отчего-то лавандой.

Почти сразу Эстерсон ощутил непреодолимое желание посмотреть вниз — раньше он боялся совершить лишнее движение, чтобы случайно чего-нибудь не порвать (в конце концов, ему наказали лежать смирно, как подобает мертвецу). И он посмотрел.

Высоко. Боже мой, как высоко! Сразу же закружилась голова, пересохло во рту, кровь застучала в висках… Даже основательный (для новичка) налет на гидрофлуггере не примирил Эстерсона с высотой, не избавил его от этого древнего страха.

А может быть, всему виной была поза. Ведь парить над землей хребтом вниз — это противоприродно, недаром все парашютисты, что твои кошки, спешат поскорее перевернуться животом к земле! В последний раз Эстерсон испытывал этот бодрящий комплекс экстремальных ощущений в корзине смастеренного собственноручно воздушного шара…

Внизу, в освещенном розовым светом северо-восточном углу мавзолея, инженер разглядел свою Полину.

Полина Пушкина рассеянно раскачивалась на качелях, опершись о спинку резного сиденья. Эстерсон уже знал, что качели — самый популярный у сирхов предмет домашней обстановки. Нечто вроде стульев у людей, причем стулья (то есть качели) у них тем выше, чем выше ранг персоны, на этом стуле обычно сидящей.

Глаза Полины были закрыты. Она внимательно вслушивалась в звуки глубокого мужского голоса (снова Качак-Чо?), иногда кивая, иногда озабоченно хмурясь. Увы, Эстерсон находился слишком далеко и расслышать слова оракула никак не мог. А ведь так хотелось!

У ног Полины, на низеньком столе, располагалась массивная, с неровными краями чаша из толстого пупырчатого стекла. Недвижимо стояла в ней густая белесая жидкость. Присмотревшись, Эстерсон заметил: жидкость исходит флюоресцирующим паром. Ни Качак-Чо, ни Качхида рядом не было — не иначе как сирхи выскользнули на свежий воздух и лакомятся там качей, предоставив незадачливых мистов самим себе.

Лицо Полины было бледным, отсутствующим — такими, знал Эстерсон, бывают лица людей, глубоко погруженных в свои переживания. А еще — лица тех, кто испытывает сильную, на грани переносимости, физическую боль. Тотчас Эстерсона охватила тревога за Полину. «Что еще за оракул они ей подсунули?! Что за химия? А вдруг эти испарения вредны для здоровья хомо сапиенсов?»

Эстерсон принялся громко требовать, чтобы его опустили вниз. Но — безуспешно. Ему никто не внял, его попросту не слышали…

«Наверное, я слишком нервный для покойника», — заключил наконец изрядно намаявшийся инженер. Он решительно прекратил созерцание Полины на качелях, водрузил занемевшую шею на валик из сухой травы и как умел расслабился. Закрыл глаза. Сосчитал, как учил Качак-Чо, до одиннадцати. Не успел инженер прошептать «двенадцать», как сразу же… началось!

Тело исчезло. Или скорее перестало весить. А заодно — и что-либо для него значить. Хотите отпилить голову — пожалуйста, пилите. Полостная операция? Да хоть трепанация черепа!

Тревоги, страхи, желания — тоже ушли.

Ослабели, стерлись привязанности.

Душу покинула любовь. Даже веселый взгляд Полининых глаз перестал казаться ему божественным!

Исчезла биография — точнее, она перестала быть его биографией. И стала биографией какого-то шведского инженера Эстерсона. У этого Эстерсона было прошлое, настоящее и будущее. Но настоящему Эстерсону, Эстерсону без биографии, без тела, без привязанностей, не было до всех трех никакого дела!

«Что со мной происходит?» — в панике спросила последняя частичка «я», оставшаяся от прежнего инженера Эстерсона. Но некому было ответить ей, некому было ее утешить.

Последними пропали чувства — он перестал что-либо видеть, слышать, обонять и осязать.