Время нас подождёт

Вот такие мысли тревожили мою голову в последнее время. А ещё — я смутно помнил своих родителей. И почему-то мне казалось предательством, если я стану жить в другой семье, и кого-то вместо них стану называть «папа». Или «мама». Они мне это простят?

Конечно, я не верю в то, что человек после смерти исчезает бесследно. Зачем они тогда жили? Как-то к нам приходил священник, и рассказывал, что смерть — это не конец, а только начало новой жизни. И как мы проведем нашу жизнь, таким будет и её продолжение…

Мои родители погибли, когда я был ещё совсем мелким карапузом. Я их не помню. Мама умерла, а отец попал в аварию, уже позже… А я попал в дом ребёнка, сразу из детского сада. Так началось мое детство без семьи. Всё, что у меня осталось от них — фамилия, хорошая кстати, как у полководца — Жуков, да маленький медальон, который я ношу не снимая: овальный, серебряный, похожий на маленькую фисташку, с тоненькой узорной чеканкой. Он не открывается, просто аккуратный такой кружок. Сколько я себя помню — всегда он на мне, а значит — от них.

Мне всегда казалось, что мои родители были добрыми, ласковыми, дом — большим. Смутно помню жёлтую комнатку, пушистый ковер с каким-то хитрым рисунком, вот я встаю, выпрямляюсь и… боюсь идти. Чуть покачнусь, а сделать шаг — не решаюсь. Слышу откуда-то впереди голос женский, ласковый такой, радостный: «Ну же, Мишенька, давай-давай, иди!» А я боюсь, иду и — падаю. А она, мама (а кто же ещё?), смеётся и гладит меня по голове…

Как же, если я буду жить с другой мамой, то получается, что ту, мою, я предам?!

Или она порадуется за меня, что мне будет спокойно? Потому что жизнь в детдоме, даже с привычным для меня распорядком, стала очень тяжёлой. Ребята вроде неплохие среди тех, кто живёт со мной в одной комнате — не дразнятся, не ссорятся особо, уроки вместе делаем. А вот старшаки… Ни житья, ни проходу. Было так, что и улечься не можешь после ночных драк. Больно. Заступаться некому — потому что всем страшно, что и тебя побьют. А воспитатели — ну что они сделают? Не будут же они по пятам за нами ходить!

Когда я жил в доме ребёнка — нас не обижали. Маленьких любят, берегут. Была одна нянечка, одна общая «мама». И всех пожалеет, девчонкам косички заплетала — ого-го! Такие мудрёные, как у неё пальцы не перепутывались? А нас было, ругала за баловство, но не сильно. Не шлёпала, по рукам не била…

В детдоме есть старшие, есть воспитатели. И надо всех слушаться. Это не всегда получается. А угождать я не умею… И ябедничать тоже.

Ну что я всё о себе, да о себе? Расскажу и о семье, в которую я вот так случайно попал.

Юру я папой звать не могу. Пересилить внутри не могу что-то. Но он и не обижается. Он, наверное, вообще не обижается. Даже про тот случай с телефон ни разу мне не напомнил — спасибо ему! Он добрый, много не говорит. Утром встаёт рано, и меня будит в школу — щекочет за пятки, а я щекотки боюсь! Он моряк. Штурман. Уходит в плавание на два месяца, иногда на три. Как я без него буду — не представляю! С двумя-то дамами…

Хотя, они тоже хорошие. Наташа меня сразу приняла. Она со мной вообще не церемонится. Как встанет — руки в бока, прищурится и строго так спросит:

— Михаил! Ты куда это пятки навострил? Да ещё в таком непотребном виде?

В непотребном — это значит в потрепанных джинсах и свитере. Ну чего тут наряжаться, если «пятки навострил» я к Кольке, моему другу. Он не детдомовский — домашний мальчишка. Мы с ним летом познакомились, когда я заблудился нечаянно… Он сидел на качелях и ел мороженое, — аккуратный такой мальчишка в белой тенниске, загорелый, с русыми подстриженными волосами, пухлогубый, круглолицый; глаза большие, серые, задумчивые. Так вот, он покачивался и медленно ел эскимо, а я мимо шёл, и мне вдруг так мороженого захотелось, просто до невозможности, что я остановился и говорю: «Угости мороженым!» А он не прогнал, а то бывает — как ответят, что уши до вечера красные; он головой мотнул и говорит: «Возьми в пакете, на лавочке. А то пока мама придёт — оно потечёт уже!». Я глянул — и правда, мороженое, пломбиры, целых две штуки! Ну и чудо! Слово за слово, и — разговорились… Летом часто виделись, а осенью — всё, некогда… Оказывается, что теперь он рядом живёт и ходит в ту же школу, в которую перевели меня.

А Наташа, пока уроков не сделаешь — не выпустит. Но я-то знаю и сразу их делаю — задачки у меня легко идут, русский я у Кольки спишу быстренько, а историю с географией потом на переменке почитаю.

Юрина мама — она очень тихая. И добрая. Всё «Мишенька, Мишенька…» Хотя, если подумать, что я ей хорошего сделал? А она со мной — как с сыном разговаривает, а не как с мальчишкой из детдома.