Конечно, с инцидентом разобрались. Естественно, СЛП вызвало Лоусона на повторное обследование. Тот явился весьма охотно: по-видимому, процедуры его забавляли, хотя он старательно делал серьезное лицо. В глубине души Фергюсон был убежден, что психиатры ничего не обнаружат. Все его былые тревоги упрямо напоминали, что особенности Лоусона не разглядеть под микроскопом, имеющимся в распоряжении у СЛП. Распознать его отклонения от нормы можно лишь по влиянию, оказываемому им на окружающий мир, – подобно тому, так астрономы заподозрили о существовании Плутона.
Но психологический шаблон Лоусона прекрасно укладывался в предельные рамки диапазона нормальности.
Подобно многим, он не афишировал высокую толерантность к гипнозу. Несколько доз тиопентала натрия не пробили всех его барьеров, хотя этот феномен тоже не был уникальным. Обколотый препаратом, Лоусон лежал на кушетке и отвечал на вопросы. Что до Фергюсона, тот остался крайне неудовлетворен его ответами.
– Как вы себя чувствовали, растворив фенилтиомочевину? – спросили у Лоусона.
– Я чувствовал себя хорошо, – последовал ответ.
– Помните, мы условились, что вам нельзя растворять фенилтиомочевину в городском водохранилище?
Молчание.
Вопрос повторили.
– Нет, не помню, – ответил Лоусон.
– Вы могли бы лягнуть полисмена?
– Нет.
Почти все, что можно сделать, было уже сделано. Лоусона подвергли дополнительному гипнозу, дабы усилить прежние блокировки, но в его досье появилась пометка «Допуск на ошибку». Редкий типаж, но в пределах нормы. По крайней мере, психиатры не выявили нарушения этих границ.
Фергюсон считал, что проблема очевидна. Оставалось убедить остальных. У СЛП было не меньше доказательств, чем у него, если интуитивные догадки годятся в качестве улик. Очевидно, не годятся. Фергюсону нечем было подкрепить свои подозрения. Его улики оставались неосязаемы. Порой он терялся в сомнениях, но в итоге опять приходил к слепому и алогичному убеждению, накрепко засевшему в голове. Быть может, дело в гиперчувствительности? Уже не первый год Фергюсон интересовался теорией сверхчеловека, а временами, косо поглядывая на очередного клиента, задавался вопросом…
Но никогда еще не был уверен на сто процентов. Это убеждение зародилось в особом отделе его мозга, узкоспециальном и безотказном, будто радар. Подобной восприимчивостью не обладал никто, кроме него. Всем своим существом он понимал, всегда понимал, что рано или поздно теория перейдет в практическую плоскость. Теперь же ему казалось, что этот переход состоялся. Но как убедить других – тех, кто лишен подобной уверенности, порожденной внутренним ощущением, обозначить которое не способен сам Фергюсон? С таким же успехом можно объявить о втором пришествии Мессии. В лучшем случае от Фергюсона отмахнутся как от психа. Общественное неверие эффективно обесценит истину – если это действительно истина. Лишь один человек в истории имел право называть себя Наполеоном Первым, и даже его могли упечь в дурдом, не предоставь он исчерпывающих подтверждений своей личности. До Галилея, говорил себе Фергюсон, наверняка существовало множество безумцев, убежденных, помимо прочего, и в том, что Земля вращается вокруг Солнца.
Без достаточного числа людей, подпадающих под конкретную классификацию, не существовал бы допуск на ошибку. Выбрать произвольный случай? По мнению Фергюсона, такое смахивало бы на эксцентричность. У него не имелось доказательств, понятных остальным. Он был предшественником Галилея, убежденным, что Земля вращается вокруг Солнца, но у него не имелось телескопа, куда мог бы заглянуть обыкновенный человек.
Что он мог сделать?
Лишь то, что уже сделал.
Психиатры способны были помочь ему только в пределах видимости метафорических телескопов.
Фергюсон так и не рискнул озвучить свои подозрения: боялся, что его запишут в психопаты. В сущности, ему требовалось изучить собственную психику (а это, как известно, не самая простая задача), после чего обособить и проанализировать безымянное чувство, подсказывающее, кем на самом деле является Лоусон.
Тем временем Бенджамин Лоусон тихо-мирно занимался своими делами.