Время-не-ждет

Огромная радость охватила Харниша. Ему казалось, что никогда еще он не был так счастлив. Память о проведенном в лесах детстве ожила в нем, и он с жадным вниманием приглядывался ко всему, все занимало его: мох на стволах и ветвях деревьев; кусты омелы, присосавшиеся к дубам; гнездо лесной крысы; трава жеруха, притаившаяся в заводях ручья; бабочка, пересекающая полосы света и тени; сойки, сверкающие ярко-синим оперением на просеках; крапивники и другие крохотные пичужки, прыгающие среди кустов с тоненьким писком, словно подражая крику перепелки, и дятел с алым хохолком, который перестал стучать и, склонив голову набок, уставился на него. По ту сторону ручья он набрел на заросшую проселочную дорогу; вероятно, ею пользовались лет тридцать назад, когда сводили с поляны дубы. На самой верхушке расколотой молнией секвойи в два обхвата он заметил ястребиное гнездо. А потом, к великой радости Харниша, лошадь вспугнула несколько выводков птенцов, и воздух мгновенно наполнился прерывистым шумом крыльев. Харниш придержал лошадь и, любуясь исчезающими на его глазах пташками, прислушивался к тревожному зову взрослых перепелов, прячущихся за деревьями.

— Это тебе не вилла в Мэнло-Парке, — произнес он вслух. — Если когда-нибудь меня потянет в деревню, здесь буду жить, и больше нигде.

Заброшенный проселок вывел его на прогалину, где на десятке акров красной земли раскинулся виноградник. За ним опять обозначилась коровья тропа, потом лес пошел гуще, и, наконец, спустившись по косогору, Харниш выехал на открытое место. Высоко над долиной Сонома на лесистом обрыве стояла ферма. Домик со всеми надворными строениями гнездился в углублении горы, которая защищала его с севера и запада. Харниш, увидев небольшой огород, подумал, что, вероятно, из-за эрозии почвы здесь образовалась ровная полоса земли. Земля была черная, жирная и, видимо, хорошо орошалась: из нескольких открытых кранов обильно текла вода.

О кирпичном заводе Харниш и думать забыл. На ферме никого не было, но он все же спешился, обошел огород, лакомясь клубникой и зеленым горошком, осмотрел ветхий глинобитный сарай, заржавленный плуг и борону, потом свернул самокрутку и, покуривая, стал смотреть на выводки цыплят, суетившихся вокруг клушек. Его соблазнила тропинка, ведущая вниз с обрыва, и он пошел по ней. Рядом с тропинкой была проложена водопроводная труба, кое-где скрытая под землей, и он решил, что тропинка приведет к истокам ручья. Почти отвесный склон каньона достигал ста футов в высоту, и мощные, не тронутые топором деревья отбрасывали такую густую тень, что Харниш все время шел в полумраке. Он на глаз прикидывал толщину стволов: здесь росли пихты пяти и шести футов в диаметре, а секвойи попадались и еще более мощные. Одна секвойя была никак не меньше десяти или даже одиннадцати футов в поперечнике. Тропинка привела Харниша прямо к маленькой плотине, — отсюда в трубу и набиралась вода, которой поливали огород. На берегу ручья росли ольха и лавр, а папоротник стоял так высоко, что закрывал Харниша с головой. Повсюду расстилался бархатный мох, и из него выглядывали венерины волосы и низенькие папоротники с золотистыми спинками листьев.

Не будь плотины, Харниш подумал бы, что он очутился в девственном лесу. Топор не вторгался сюда, и деревья умирали только от старости или не выдержав натиска зимних бурь. Огромные поверженные стволы, обросшие мхом, медленно истлевали, растворяясь в почве, когда-то породившей их. Многие так долго пролежали здесь, что от них уже ничего

— не оставалось, кроме едва приметных очертаний вровень с землей. Некоторые деревья упали поперек ручья, и из-под одного исполинского ствола десяток молодых деревцев, сломанных и придавленных его тяжестью, продолжал расти, лежа на земле, погрузив корни в воду и простирая ветви к живительному солнцу, проникавшему к ним сквозь просветы в зеленой кровле.