Время не ждёт

— На разных языках говорили, но я его понял, а он меня — нет. В этом наше преимущество, Георгий Петрович, преимущество советских людей. Эх, после встречи с этими господами риманами, Гельмутами, фреундами с новой силой сознаешь глубокий смысл слова великого Щедрина. Послушайте-ка, что он пишет, — Игнатьев раскрыл «Пошехонскую старину» и начал читать: «...бывали исторические моменты, когда идея отечества вспыхивала очень ярко и, проникая в самые глубокие захолустья, заставляла биться сердца... Как бы ни были мало развиты люди, все же они не деревянные и общее бедствие способно пробудить в них такие струны, которые при обычном течении дел совсем перестают звучать. Я еще застал людей, у которых в живой памяти были события 1812 года и которые рассказами своими глубоко волновали мое молодое чувство. То была година великого испытания, и только усилие всего русского народа могло принести и принесло спасение. Но не о таких торжественных моментах я здесь говорю, а именно о тех буднях, когда для усиленного чувства нет повода. По моему мнению, и в торжественные годины, и в будни идея отечества одинаково должна быть присуща сынам его, ибо только при ясном ее сознании человек приобретает право назвать себя гражданином».

— Ну вот, — сказал Игнатьев, закрывая книгу.— А теперь покажите чертежи.

Карский надел на большой нос очки, надвинул на них густые с проседью брови и развернул чертежи системы охлаждения роликов лентосварочной машины, выполненные чертежником Броунером. Расчеты показали, что при больших скоростях сварки ролики должны перегреться, поэтому в ходе изготовления машины Игнатьев заменил схему охлаждения, усилив его. Рассмотрев чертежи, сделанные по его же эскизам, Игнатьев подписал их и спросил Карского:

— Фотокопии сняли? И расписку за уплаченные деньги взяли у Броунера?

Карский кивнул.

— Отлично, отвезите тотчас же на завод, — сказал Игнатьев.

Георгий Петрович медленно сложил листы, снял очки, переминаясь с ноги на ногу, и, наконец, решился:

— Александр Михайлович, вы хорошо относитесь к главному инженеру «Гефея» Шредеру, говорите, что он порядочный человек, выходец из рабочих и тому подобное. У вас мягкий характер, поэтому вы очень доверчивы...

— Ближе к делу, Георгий Петрович.

— Трудно быть ближе... Нет фактов, но я хочу сказать вам, что Шредеру не доверяю. Он, наверное, смошенничает. Да и Ульман из фирмы «Леве» говорит, что он опытный мошенник.

— Ну, это он от зависти. Сам отказался принять мой заказ, а теперь чувствует, что у Шредера дело выгорит, начинает клеветать на него. Везите лучше чертежи.

— По-моему, мастера Клатт и Крумгауз тоже что-то замышляют заодно со Шредером, — не унимался Карский.

— Экий вы мнительный, Георгий Петрович, везите, везите, друг мой, чертежи. Пока вы доедете, я поговорю по телефону с директором «Гефея» Крумбюгелем. Обязан же он выполнить заказ! ...Кто там еще?

— Не беспокойтесь, это не мистер Фреунд номер два, а наш почтальон.

Игнатьев расписался в почтовой книге и вскрыл голубой конверт. Слева на бланке, извлеченном из конверта, было напечатано: «Союз немецких фабрикантов». Текст послания гласил:

«Уважаемый господин Игнатьев!

Союз немецких фабрикантов имеет честь сообщить Вам, что в 1906 году изобретатель Макс Людвиг заявил патент на способ наваривания стальной пластинки на державку, в целях экономии высокосортных сталей. Авторские права Людвига имели силу до 1921 года, однако в связи с войной эти права продлены до 1929 года. Таким образом, Вы, господин Игнатьев, широко пользуясь методом наваривания сталей дорогих сортов на дешевые, обязаны уплатить господину Людвигу установленную законом долю прибылей (текущий счет № 25314, Ведингское отделение Рейхсбанка). Союз немецких фабрикантов предупреждает Вас, господин Игнатьев, что в случае неуплаты Людвигу авторской доли, - Вы будете с помощью властей оштрафованы, либо заключены в тюрьму».

Этот документ был подписан президентом «Союза немецких фабрикантов».

Прочитав бумажку, изобретатель и технорук переглянулись, растерянно улыбаясь.

— Да, это действительно не мистер Фреунд номер два, но гораздо похлеще, — нарушил молчание Александр Михайлович.