Время не ждёт

Игнатьев вышел, не зная куда ему пойти. Что он мог сказать в Петербургском комитете, вернувшись ни с чем? Нет, нет, он не может явиться туда и сказать, что он струсил. Опозориться в такой момент — никогда! Походив немного и успокоившись, он вернулся обратно на явку.

— Я готов на все, что от меня потребует партия, и не побоюсь никаких опасностей!— виновато сказал он, глядя прямо в глаза «Герману Федоровичу».

Через некоторое время они стали близкими друзьями и открыли один другому свое настоящее имя:

— Николай Евгеньевич Буренин, — назвал себя «Герман Федорович».

Дары моря

«Король золы», подобно своему слуге Микко, нередко облачался в простое рабочее одеяние. Если хозяин обретал таким образом внешнее сходство со слугой, то слуга обретал внутреннее сходство с хозяином, который терпеливо просвещал Микко, готовя из него убежденного сторонника революции. Сходство между ними сказывалось еще и в том, что хозяин свободно говорил по-фински, а слуга — по-русски. Несмотря на мягкость обращения и. дружеское расположение Игнатьева, Микко не зазнавался, оставаясь исполнительным и преданным слугой.

Микко усердно помогал Игнатьеву совершать нелегальные перевозки, но главными помощниками его в этом: опасном деле были трое рабочих Сестрорецкого завода: хмурый, но проворный в делах Николай Александрович Емельянов, Александр Ильич Матвеев[1] и Тимофей Ильич Поваляев.

Через этих трех новых друзей Игнатьев завязал связи, со многими рабочими Сестрорецкого завода и путейцами: машинистом Дубовым, кочегаром Шоналковым, проводником Усатенко и многими другими.

Связи с рабочими укреплялись и расширялись с каждым днем, и «Григорий Иванович» не испытывал больше чувства неловкости, которое было у него прежде при встречах с рабочими. Ввиду изменения характера и места конспиративной работы — Ахиярви, Сестрорецк, «Григорий Иванович» потерял связи с Лодыгиным, со студентом Виктором, «Василием Ивановичем» и другими рабочими: Путиловского завода.

В Боевой группе очень ценили «Григория Ивановича» за его умение привлекать к делу рядовых рабочих и с их помощью поставить перевозку оружия на широкую ногу. Игнатьев же уверял, что главная заслуга в этом рискованном предприятии принадлежит Емельянову, Матвееву и Поваляеву, которые вербуют ему новых людей, уже проверенных ими. Да, это были хорошие, надежные помощники. Игнатьев покупал для них старые сети, и они, под видом рыбаков, везли оружие морем в Сестрорецк, откуда его забирали рабочие Питера. Утлая, нагруженная оружием лодка исчезала во мраке ночи, или, если плавали днем, скрывалась в тумане, выбирая удобное время, чудом не тонула при ветрах и никто бы не отважился преследовать этих отчаянных смельчаков.

...Уже конец ноября, а санный путь все еще не установился. С Ладоги дует холодный промозглый ветер. Золу везут в подводах, а сами все пятеро, чтобы не окоченеть, шагают по извилистой дороге Териоки — Ахиярви. Переднюю подводу тянет гнедая «Лиза». Молодая, выносливая, она отлично знает дорогу к дому и идет без понукания.

Шагая рядом с Игнатьевым, Емельянов рассказал ему о последнем приключении на море:

— Поплыли мы третьего дня с сетями, чин-чином, как заправские рыбаки. Ночь... Лодка полна оружия. Прожектор с берега пошуровал темноту над морем и зацепил нас. Мы тут же кинули сети. Они, ясное дело, увидели — рыбку ловим, отстали. Поплыли дальше, начал сгущаться туман, мы и заплутали. Было уже за полночь, когда мы напоролись на номерной островок. «Стой, кто плывет» — заорал постовой. Ну, думаю, каюк нам. Тимофей Ильич ответил часовому крепким русским словцом: «Не видишь, что ль, такой-сякой — кто плывет?» Часовой будто понял и обиделся: «Так бы и сказали, а то, может, контрабандисты». Словом сказать, миновали таким манером беду и доставили оружие в Сестрорецк.

Рассказ Емельянова понравился Игнатьеву. Он попросил его рассказать еще что-нибудь.

— Один судейский присяжный снял дачку у финна, — начал вместо него Матвеев, — изба была неказистая, да виды окрест были хороши, а присяжный уважал природу. «Приготовь дачку, — сказал он финну, — в субботу вечерком приедем с супругой». Мужик подремонтировал горницу, оклеил стены свежей бумагой и стал ждать. Супруги явились в субботу вечерком и легли в потемках спать. Утром присяжный проснулся, глянул на стену и глаза у него полезли на лоб. Перекрестился со страху, вскочил, кинулся в одних подштанниках во двор к хозяину и орет: «Мерзавец, крамольник, бунтовщик! Я тебя заживо сгною в карцере! Чем ты, дьяволово отродье, стены оклеил?» Финн опешил и, запинаясь, говорит: «Бумагой оклеил, ваше степенство, бумагой... для приятности.» «Какая же это приятность? Все стены в революционных прокламациях! Провокатор, душегуб!» Тут финн стал белее бумаги, упал на колени и взмолился: «Пощадите, добрый господин, я олух неграмотный, в поле тюки с бумагой подобрал, думал в хозяйстве пригодится». А это были мои тюки, — заключил Матвеев. — Зимой, спасаясь от погони, я зарыл тюки с литературой в снег, а сам удрал на санях. Позже вернулся, поискал их — нету литературы.