Время ненавидеть

– Короче, это – волапюк! – рассердился на себя, болвана, Гребнев. Слово это он выудил недавно, грызя гранит истмата. Сессия на носу. Он и грыз. Полез в словарь иностранных слов, чтобы проверить себя, верно ли он трактует слово «волюнтаризм». Проверил. Верно. Заодно выудил «волапюк». И включил в свой словарный запас – щегольнуть перед Пестуновым или Парина прижучить. Вот и для Сэма пригодилось:

– Это – волапюк!

– Да-да. Я понимаю.

– Не-ет. Ты не понимаешь. Ты мно-огого не понимаешь. Что такое «волапюк»?

Сэм виновато пожал плечами, сохраняя в глазах все то, что изображал до перемены гребневского тона. Гребнев переменил тон, но это дело Гребнева. Больные вообще очень раздражительны. Лучше им во всем поддакивать.

– Возьми словарь. Полистай.

Сэм пожал плечами уже более независимо. Капризы больного! Он, Сэм, и не обязан их выполнять, но чего не сделаешь ради одноногого инвалида.

Естественность поведения подразумевает прежде всего бесконтрольность. Когда же под контролем чужого взгляда надо вести себя естественно, то получается… неестественно.

Массу движений проделал Сэм – неуклюже-непринужденных, – пока вытаскивал словарь подарочного Даля с полки. Полистал:

– Здесь нету…

– И быть не может. В словаре Даля не может быть. Видишь ли, Гриша, волапюк – это такой язык, придуманный для международного общения. А изобрел его Иоганн Шлейер уже после того, как Даль составил свой словарь.

– Да-да. Понимаю.

– А еще «волапюк» означает – набор пустых, бессодержательных фраз. То, что ты накорябал и принес мне, как раз и означает волапюк.

– Да-да. Понимаю.

– А в словарь Даля тебе не мешает заглядывать почаще. Хотя там и нет слова «волапюк».

– Да-да. Понимаю.

– Там ты найдешь как раз более десяти тысяч…

– Да-да. Понимаю. – Вот теперь у Сэма прозвучало иначе. И в голосе, и в мимике (вернее – в отсутствии ее), и в глазах – честнейших – заварилась куча-мала мыслей и чувств. То ли испуг: ай, попался! То ли облегчение: наконец-то нашлось, пусть и не он сам ее нашел! То ли надежда: возьмут в долю, чтоб не продал?! То ли нетерпение: да что же там, что же?! Всего понемногу.

– … как раз более десяти тысяч, – повторил Гребнев,- которые твои афористы накопили за пять лет. Я имею в виду высказывания афористического жанра, как ты изящно выразился в своем волапюке.

Теперь они сразу поменялись ролями. И тот и другой поняли, о чем речь. Но теперь Гребнев в свою очередь сделал невинные стеклянные глаза чучела, хотя внутри нарастало предвкушение: сейчас! вот сейчас!

– Только ты не заглядывай в Даля у меня дома, ладно? Ты у себя дома заглядывай в Даля. Он у тебя и полней: словарный запас богаче. У тебя ведь третье издание? Ну вот, там есть слова, которые…

– Да-да. Я знаю!

– Не сомневаюсь. Теперь возьми стульчик. Ну, инвалид тебя просит, окажи такую маленькую услугу. Молодец! Теперрь… а то мне, инвалиду, никак… поставь-ка этот словарик на полку. Нет, на самую верхнюю. Чтобы никто не достал без стульчика. Молодец! А теперь!

… Да, Сэм не врал, когда сказал «Я знаю!» о более полном словарном запасе в издании Даля под редакцией Бодуэна де Куртене. Что и продемонстрировал, падая всем своим большим, рабочим, мускулистым, тренированным телом со стула – немногосложно, громко и в сердцах.

Совсем не хотелось Гребневу калечить рабкора. Потому Гребнев и отруководил про стульчик так, чтобы с этого стульчика, стоявшего именно так и именно там, человек рухнул именно на тахту, именно при этом не долбанувшись затылком об стенку. Так Гребнев прикинул возможную траекторию, еще раз прикинул. Понял, что Сэму некуда больше деваться, как именно на тахту, – и только тогда подсек костылем ножку стула.

Сэм как раз поставил словарь и собирался повернуться. Очень неустойчивая поза. Сродни той, в которой пребывал Гребнев посреди слякотной дороги. Вот тут-то Гребнев оперся спиной о стенку и подсек ножку стула костылем.

Сэм баттерфляем кинул руки вперед, еще раз кинул.

Р-рух-х!

Гребнев рассчитал правильно. И хоть подстраховал, но это оказалось излишним. Сэма подбросило на пружинной плоскости и вообще не ушибло. Только перепугало. Или разозлило. И то и другое, вероятно. Сэм задышал глубоко и громко. В полной тишине. После грохота и выкрика – тишина. Только очень слышно дышал Сэм. Задохнулся.

– Кислорода не хватает? – осведомился Гребнев. – В детстве своем обездоленном не надышался? Дыши, дыши. Проказник! Шалунишка! Афорист!

Сэм с выражением «ну, вы меня достали! ну, я долго терпел!» стал угрожающе подниматься с тахты, бугря мышцы, которым место в кинофильмах из ненашей жизни. Куда только делись вежливость и стеснительность! Да никуда не делись. Тут и были. Интересное сочетание – угрозы и стеснительной вежливости. «Очень неприятно, однако ничего другого не остается, как вас придушить, вы уж извините великодушно».

В кинофильмах из ненашей жизни такими как раз бывают восточные злодеи. Только у них улыбка шире, а глаза уже.

Гребнев подождал, пока Сэм возьмет его за воротник и рванет на себя. Тогда только Гребнев коротко ткнул пальцем под ребро – снизу вверх.