Время - ноль

Сергей не верил им, догадывался, что пройдет время, очень короткое, и будут его припрягать также, как остальных «молодых», но всё-таки на душе полегчало: и потому, что «деды» хоть ненадолго оставят в покое, и потому, что не заложит Колия, и потому, что и дальше будет служить на этой заставе, к которой уже привык, и потому, что всё, слава богу, закончится более-менее удачно для него.

– Сейчас Колий вернется с границы, я службу предупрежу, чтобы сразу втолковали ем что к чему, пока особисты его не вычислят. А ты расскажешь им, как договорились. И не бойся: попугают, но сильно не накажут.

«Деды» предполагали, а майоры располагали. Опять был кабинет замполита с зашторенными окнами и выключенным верхним светом, опять слепила настольная лампа. Просвечивая насквозь, опять особист, который сидел за столом, что-то пытался прочесть там и монотонно задавал один и тот же вопрос, а второй целился раздвоенным подбородком в свои начищенные до блеска ботинки. Складывалось впечатление, что пока Гринченко отсутствовал, майоров обесточивали, а теперь снова подключили к электросети, и они ожили, задергались и заговорили, повторяя сказанное и сделанное раньше, чтобы вернуться в рабочий режим, и не заметили, что теперь ответы на их вопросы другие. И вдруг, словно майоры наконец-то вошли в рабочий режим, дрыгнул ногой, на начищенный ботинок которой смотрел Сергей, как бы стряхнул с поблескивающего носака чужой взгляд, и нетерпеливо произнес, тряся «ягодицами»:

– Так и было, как он говорит. Поэтому и отпирался.

– Как сказать... – начал было первый.

– Так и было, – настойчиво повторил второй особист. Еще раз дернул ногой и приказал Гринченко: – Собирайся, поедешь с нами... Сюда ты больше не вернешься, после паузы пообещал он и улыбнулся, опустив на свет тонкую, раздвоенную посередине губу. «Ягодицы» при этом расслабились, впадинка пропала, поэтому подбородок стал похож на задницу в широких штанах, которые обвисли, потому что в них наложили.

4

Кровать была видавшая виды, даже никелированные прутья спинок порыжели. Скорее всего, попала она сюда с мусорника. Дотянула на ней свой век какая-нибудь старушка, и родственники, облегченно вздохнув и полакав малость для приличия, выбросили кровать на следующий день после похорон. И матрац оттуда же, наверное, с этой же кровати: уж больно пятнистый и провонял лекарствами. Зато простыня из магазина, еще не старая, но такая грязная, что из полосатой превратилась в одноцветную, и теперь на ней можно спать одетым. Или просто лежать. Ставить на грудь пепельницу – круглую, из зеленого стекла и отмеченную штампом ресторана без названия – и лениво курить дармовой «Беломор». Папиросы сырые, тянутся плохо и часто тухнут, а когда прикуриваешь, на грудь падают жаринки – маленькие неприятности, отвлекающие от крупных.

Рядом, прижавшись спиной к стене и поджав по-турецки ноги, сидит Оля. Судя по темному пятну на вылинявших от старости обоях, это ее любимое место в квартире. Оля о чем-то думает, покусывая размякший мундштук потухшей папиросы. Короткое платьице с мелкими желтыми цветочками по белому полю надето на голое тело, и Сергею видны бледные с синевой бедра и промежность, похожая на проталину серо-рыжей прошлогодней травой. Тошно смотреть, но замечание делать неохота, потому что на одном не остановится.

– Сереж, – Оля толкает его в плечо, будто не видит, что он не спит, – погулять не хочешь?

– Нет.

– Сходил бы, погода хорошая...

– ...и ни копейки денег.

– Я дам.

Деньги не помешали бы. Но если возьмет, опустится еще на ступеньку. Кем тогда будет – сутенером? И отказаться нет сил. Деньги – это возможность хоть на время разогнать обложившую, как предрассветный туман, вязкую и нудную тоску.

– Не надо.

– Чего ты, Серёж?! Бери, у меня много. И сегодня еще... – она запнулась, смотрит, пытаясь угадать, как относится к ее работе. Хотела приласкаться – замерла полусклоненная, заметив брезгливое шевеление его плеч. – А хочешь, с тобой пойду?

– Куда?

– Куда скажешь.

Кто бы ему самому сказал. И если уж идти, то с женщиной, которую боялся бы потерять. А эту...

– На. – Оля протягивает четвертной, видимо, приготовленный заранее.

Большая честь – узнать, сколько стоишь. Не каждый удостаивается. Пять бутылок водки или вечер в ресторане – не много, но и не мало. Когда-то готов был отдать полжизни за возможность оказаться в тихом теплом месте, где не стреляют и не приказывают, а подливают холодную прозрачную водку в чистую тонкостенную рюмку.

Оля сует деньги ему в карман джинсов.

– Покупаешь?

Он с такой силой сжал ее запястье, что казалось, будто сейчас захрустят, расплющиваясь, косточки и брызнет горячая, липкая кровь. Наверное, Оле сейчас больно. Как и ему.

Верхняя Олина губа прижалась к носу и задрожала, щеки забугрились под глазами, и казалось, что веснушки ссыпались к ним, чтобы добавить коричневого цвета радужным оболочкам, вытеснить светло-ореховый, который, почему-то посветлев, потек из уголков и который нормальные люди приняли бы за слезы. Пусть поревет: бабам неразбавленное счастье глотку дерет.