Время Освенцим

“Нет, не есть – я не хочу есть; я знаю: мне не нужен этот хлеб, я и без него умру… Я только вот этого хочу: насладиться в один раз – не наесться, не насытиться, а насладиться, вкусить; так в детстве – сладко, и приторно, и быстро; вспомнить в себе человека; глоток лимонада, кусочек пирожного – шипучка и крем… И человеческий бисквит – он тоже вот так шипит. И гасить газированных детей – известью – тоже сладко, приторно и быстро… И девочку на коленях, отдающую мне сложенные ладони… Дети… чистые и жадные… большие, твердые, сильные, хищные… Я тревожил их несмышленые смерти – я их расцеплял… Я ломал линии взглядов, исходивших оттуда…Где они все теперь?… А я – здесь или с ними?… Послушай, кто мы? Кто из нас – человек: мы, ставшие такими, или они, сделавшие нас такими? Сколько егоеще осталось? у кого больше?… Да, они здорово разобрались с нами, с нашими интеллектами – отказавшись от смысла; нашли изощренную правду жизни. Ведь для материи совесть и нравственность действительно не существуют, действительно – слова-химеры! А пастор не прав: жизни все равно, кто ею будет пользоваться, кто именно будет жить, чьи будут у нее имена; у жизни одна цель – продолжаться… И ведь она будет продолжаться! Послушай – после нас же будут жить люди! – после нас все будет по-прежнему! наверняка даже лучше – полнокровнее, звучнее, радостнее!… Продолжаться – и цвести… А нам не страшно… А нам – наплевать!… Им – жить, а нам – отсутствовать – наплевать!…” “Будущее – всего лишь слово. До поры – звуковая галлюцинация”. “Мы привязались к смерти, приросли к ней – а к жизни уже никогда не привыкнем. Да, а если я не буду жить – скольким людям я добро сделаю! Скольким людям не нужно будет со мною считаться, делиться, признавать и терпеть установленный мною комфорт, соблюдать горизонты моего одиночества, уступать мне, пасовать в борьбе…”

Человек придумал слова и научил их охотиться за человеком. Переосмысленные, перепрограммированные, натасканные на мыслящую плоть. Вкусившие податливую мягкость предательского интеллекта. Настигая человека, проникая внутрь, они истощают его сущность до тех пор, пока организм не переборет, не обезвредит их – пожертвовав частью себя. Паразиты, диверсанты, хищники – защититься от них невозможно: сознание не может не отвечать на окружающую речь, не может не уступать ей места, не рисовать, не выращивать в себе образы, спровоцированные этими посторонними попытками вселиться в действительность. Симулянты-эпитеты, алчный инфинитив. Ауфштеен. Лагершперре. Освенцим – универсальный язык человечества, унифици-рованное эсперанто, озвученное качество механизированного бытия. Слова-реагенты, рефлекторные активаторы, растворители – слова, поставленные человечнее человека, оцененные значимее его, отрицающие его; проникающие в кожу, пьющие – штрайх – человечность; лексикон обязательных инъекций – антибиотики; слова, заместившие перемешанные языки мира, – безжизненная замена живого непонимания – разумной, человечной разобщенности; звуки и значения, насильственно навязанные сознанию, памяти, встроенные в мышление, впрыснутые в душу; обязательные для понимания и усвоения – формулы выживания, прожиточные минимумы, освенцизмы. Музычество, добрость, медицизм – убиватель – послесмертие - надсловия, отречники. Сложенные в инструкции, скатанные в рулоны, спрессованные в папирусы, сшитые в переплеты, собранные в библиотеки – единичные однотомные экземпляры – раритеты, подлинники – заветные брошюры, драгоценные свитки, бестселлеры – самиздатовские тотенбухи. Папка учетных карточек с золотым тиснением на обложке, инспекторская книга отзывов, избранные тетради доктора Менгеля: рукописи, которые не горят.

* * *

Лос.

Иди.

Ничего не бойся.

Бог всех воскресит.

Где жить осталось только метры, я крайнего сменю.

Теперь я тоже вектор смерти, я – очередь к огню.

Беда и радость, смех и плач – все одинаково горят;

огонь – закон, огонь – судья, огонь – палач…

В него себя доволочи, им будь заглочен и забыт;

исход судьбы – угар печи, квадрат трубы.