В строго убранном зале говорили о дружбе, о намечающемся союзе Картли с Турцией. Но Леван чувствовал: главный разговор будет с глазу на глаз с Моурави, и все больше скупился на слова. Только вспылил, когда Зураб упомянул о Гуриели:
- Напрасно, князь, напомнил о кичливом осле! Э-о! Разве он может понять, что такое осторожность владетеля и решительность полководца?
- Многочтимый, светлейший Леван, если память верна мне, то могу указать немало удачных войн Гуриели, - ответил задетый Зураб. - Притом доблестный Мамия - твой родственник.
- Немало удачных войн? Но ни одной - с Дадиани! Э-о! А родство не укорачивает его глупости... Вот Гуриели все жалуется на разорительную дань Стамбулу, а кто в этом виноват? Какой эфенди - будь то просто гонец - к нему из Стамбула ни явится, тотчас вытаскивает из сундуков свои богатства и кичится, что в тайниках в семь раз больше хранится. А у везиров легко разгораются зрачки на чужое: если хранится больше, пусть и дань в семь раз увеличится.
- Но и ты, светлейший, платишь дань Стамбулу.
- Я?! А разве царевичу Вахтангу не известно о дани, добровольно мною...
- Добровольной дани не бывает: если не силой, то положением обязали тебя, светлейший.
- Ты прав, царевич, - положением... Э-о, только не Стамбул, а я сам себя обязал. И... хотел бы видеть при жизни во весь рост неосторожного, который силой принудил бы Левана Дадиани платить ему дань! А чтобы убедить тебя, раскрою мои действия. Уверен, и Моурави Картлийский и владетель Арагви их одобрят, - Леван выхоленными пальцами поправил ожерелье. - Турецкие везиры рыскают в поисках чужих царств, особенно они любят прирезывать смежные земли. Э-о! У меня было две возможности: или мечом доказать непобедимость Самегрело, или миром удерживать хищников на далеком пределе. Я соизволил выбрать вторую, ибо в то время мою Самегрело раздирали междоусобицы задиристых тавади, да и лично мне пришлось немало возиться с заговорщиками... Ради поддержания дружбы я отправил султану, везиру и влиятельным пашам богатые дары и просил властелина османов раз в два года принимать от меня подать. При этом я описал боевой дух моих подданных и богом сотворенные укрепления, доступные только полету орлов... Так нерушимо установилась моя дружба с блистательным Стамбулом.
- Но до меня дошло, светлейший, что по принуждению султана ты чуть не выступил за Турцию против Ирана, - сказал Зураб.
Леван рассмеялся и выразил неодобрение лазутчикам Зураба, засоряющим уши господина смешной ложью. И подробно разъяснил, как в прошлом султан пытался доказать Дадиани свое неоспоримое право требовать от данника выступления для захвата Еревана, ибо эта крепость шаха ближе к Самегрело, чем к Стамбулу. Он, Леван, не преминул напомнить султану, что никто из предков Дадиани не служил Турции войском, - конечно, и он, Леван Второй, коня для подобного дела не оседлает. А если султана тяготит подать Самегрело, то он учтиво прекратит ее высылку. Просил также вспомнить о скромности Самегрело, никогда не обременявшей султана просьбой о защите, ибо мегрельцы сами в силах отстоять свою землю - каким бы могущественным ни слыл враг. Если же кто по безрассудности вторгнется в пределы, защищенные непроходимыми горами, лесами, болотами, а по морской черте неприступными башнями, то мегрельцы сами сожгут свои хижины и уйдут со скотом на высоты, чтобы оттуда издеваться над бессилием врага, заманивая его в западни и уничтожая до последнего башибузука.
- Э-о, мой князь, - весело добавил светлейший, - на такое предупреждение повелитель османов - вернее, его везир - ничего не ответил, а прислал с попутной фелюгой кальян, рассчитывая затуманить мысли Левана Дадиани. В благодарность я отослал везиру - вернее, его султану - амулет с вырезанными ходами, из которых нет выхода. С того радостного дня у нас по-прежнему дружба издалека.
Моурави внимательно изучал владетеля, на хищно изогнутых губах которого играла недобрая усмешка:
- Издалека, мой светлейший? А разве не прислал к тебе послов везир Осман-паша с целью получить золото, необходимое Стамбулу для ведения войны с шахом Аббасом?