Время перемен

Липа без надежды поскликала с порога котов, положила в специальный лоток на орешине кусок курятины – для ручного филина Тиши. Летом и осенью за подношением Тиша прилетит хорошо если к утру, а то и вовсе кунице достанется, а вот зимой, когда мышей почти нет, хитрец просто переселится в избу. Коты ему не помеха, он любого из них крупнее, а клювом со своего насеста щелкает так, что полосатые и мявкнуть боятся. Липе же зимний жилец выгоден – выйдешь к бабе или даже мужику с огромной глазастой птицей на плече, сразу почету в разы больше.

Ерофеев день сегодня, вспомнила Липа и усмехнулась. Куда там нечисти лесной со своими наивными кознями, когда обычные люди такое творят… Вдруг внизу, в молодом, еще не плодоносящем орешнике мокро заворочалось что-то тяжелое, чавкнуло, шагнуло во много ног.

– Чур меня! – испуганно воскликнула Липа и машинально перекрестилась.

Из темноты мокрых ветвей вышли две небольшие фигурки, над плечом одной белела лошадиная, как будто ухмыляющаяся морда, перечеркнутая косой, лихо обрезанной челкой.

– Эт-то что еще за явление?! – строго спросила Липа, чувствуя в спине нехороший озноб.

– Тетка Липа, приютите нас с Люшкой Христа ради! – громко и гнусаво сказала та из фигурок, что казалась повыше. – Я Агриппина, Анисьи из Торбеевки дочь. Которая глухая. Идти нам боле некуда. У Люшки отца убили и ее хотели тоже. А коли теперь узнают, что она жива осталась, так сразу и жизни лишат.

Липа никогда не видала в лицо сумасшедшую дочь старого Осоргина, но отчего-то сразу, еще прежде Груниных слов догадалась… «Позвольте вас поздравить! Вляпалась-таки!» – сама себе сказала знахарка.

– Прощай, Груня! – сказала Люша.

Груня по русскому обычаю крепко обняла девушку и троекратно расцеловала.

Мелкий дождь сеялся над полем, как серый бисер. Сквозь него едва виднелись потемневшие соломенные крыши алексеевских изб.

– Прощай и ты, Голубка! – Люша потерлась лицом о морду внимательно прислушивающейся к разговору лошади и передала Груне повод.

– Что ж с ней? Свести в усадьбу?

– Нет, оставь себе.

– Как же это?! – В широко расставленных Груниных глазах блеснула отчаянная надежда.

– А так! – решительно утвердила Люша. – Сейчас ее никто не хватится, не до того будет. А после решат – сгибла где-то. Александр лошадей не знает и не любит. Да и крестьяне перед ним не очень-то станут стараться… На крайний случай, если раскроется, скажешь: сама пришла. Все же помнят, что я к тебе часто ездила и Голубка дорогу знает.

Груня поискала слов. Не нашла. Шагнула назад и размашисто, в пояс поклонилась Люше. Толстая русая коса, свесившись, окунулась концом в дорожную грязь. Люша чуть нахмурилась, но ответила так же серьезно, наклоном головы. Она хорошо понимала разницу между лошадной и безлошадной крестьянской семьей.

– Знаешь, – раздумчиво сказала Люша чуть погодя, словно прислушиваясь к себе, – а я ведь сейчас твои чувства все чую, прочитать, как в книге, могу. И жаль тебе, что я уезжаю, и страх за меня, и радость за Голубку, что в хозяйстве помощь…

– Что ж в том непонятно? – удивилась Груня. – Всякий может…

– Всякий-то может, а только у меня это, кажется, первый раз за всю жизнь, – объяснила Люша. – Я прежде совсем ничего про людей не чувствовала. И знать не знала, что у них внутри творится. Понять могла, догадаться, просчитать кое-чего. А вот почуять – нет, этого не было.

– Что ж тогда? От разлуки это? Оттого, что мы с тобой дружились-дружились, а теперь расстаемся, может, навсегда?

– Нет, – твердо сказала Люша. – Это еще прежде. У Липы в землянке уже было, я ее страх чувствовала и как ей хочется скорее меня спровадить… Это после пожара все случилось, когда мы с тобой по лесу шли… Как будто какая-то стена… треснула сначала, а потом и вовсе на куски развалилась…

– Так хорошо же, – подумав, сказала Груня.

– Не знаю… – Люша помотала головой. – Ты забыла, что ли? Ведь получается так: чтоб я к людям выйти могла, два человека смерть приняли – отец и нянюшка Пелагея.

– Ох, знаю! – Груня прижала ладонь к мокрой от дождя щеке и отвела глаза. – Ох, Люшка, страх-то…

– Что? – тревожно переспросила Люша. – Что?! Говори, Грунька!

– Это ж Ерофеев день был. Синеглазка просыпается, к людям выходит. А как это она просыпается-то, кто толком знает? Никто. Я думаю так: душа ее вселяется, куда ей сподручно покажется. У нее же самой помнишь что было? Парни погибли, потому что она любить до времени не могла. А потом смогла бы уже, наверное, да нежитью стала… Люшка, а Люшка?

Люша, не отвечая, села прямо в грязь, обхватив голову руками. Голубка наклонилась, ткнула ее жесткой мордой в плечо.

– Люшка! – жалобно позвала Груня. – Да ты же не виновата ничуть! И чего? Ну побудешь до весны Синеглазкой, а потом она опять заснет. Зато сейчас на паровозе покатаешься!

– Грунька, – вскакивая и заглядывая подруге прямо в лицо, горячо прошептала Люша, – а вдруг она в Москве не заснет, а? Чего тогда?

– Ну… Не знаю. А может, она, наоборот, из Москвы сразу сбежит. А может, это вообще все сказки! Да чего теперь про Синеглазку гадать! Тикать тебе надо, пока смерть до тебя не добралась!