Время перемен

Смещение Хрущева созрело как сговор узкой группы лиц, обеспечивших себе поддержку руководителей партийного аппарата, армии и госбезопасности. Относительная независимость лидера от его ближайшего окружения не обеспечивала его безопасности, скорее даже способствовала сплочению недовольных соратников. Легкость, с которой был осуществлен этот поворот, объясняется двумя обстоятельствами. Во-первых, смену лидера не надо было выносить на суд не только народа, но и партии. Каждое решение руководства со времен Сталина считалось «единственно правильным». И хотя в официальное объяснение причин, по которым был смещен вчера еще «наш дорогой Никита Сергеевич», никто не поверил, способ смещения никого не удивил. Мы останавливаемся в данном случае только на принципиальных моментах падения Хрущева. Конкретные детали заговора сейчас представлены (конечно, по-разному) в мемуарах и статьях многих свидетелей и участников тех событий – А. Аджубея, С. Хрущева, Ф. Бурлацкого, П. Родионова, В. Воронова и др. Партия и страна не знали публичного обсуждения ключевых вопросов общественной жизни, всякие разговоры о разногласиях среди высших иерархов могли расцениваться лишь как посягательство на единство партии, если не вражеская вылазка.

Во-вторых, новые лидеры, а не Хрущев были подлинными выразителями коренных интересов обширного социального слоя, состоявшего из партийных и государственных чиновников, хозяйственных руководителей, генералитета, кормившегося около науки истеблишмента и т. д., прошедших политический, культурный и нравственный отбор в годы террора и продвинувшихся по ступеням иерархической пирамиды в последующий период.

Сталинизм дал им огромную, непререкаемую власть над согражданами и завидные привилегии, а наследие XX съезда вернуло ощущение личной безопасности. Теперь, консолидировавшись как социальный слой со сравнительно устоявшимся составом и установленными им самим способами пополнения (анкетно-аппаратный отбор, выдаваемый за «ленинские принципы подбора кадров»), они претендовали на большее: защищенность и от углубления демократических процессов, и от «субъективистских» решений, при которых «волюнтарист», оказавшийся в центре системы, мог принимать произвольные решения: кому отправляться «на ярмарку», а кому – «с ярмарки».

Осенью 1964 г. решился – не временно, как тогда многие думали, а на два десятка лет – главный вопрос: о власти. Она перешла в руки самого устойчивого в нашей истории блока, включившего вчерашних умеренных сторонников Хрущева, ставших «либеральными» консерваторами, все более коррумпировавшихся аппаратчиков в центре и на местах, прагматических карьеристов, их научную и идеологическую обслугу. К силам поддержки этого блока можно отнести и политически активных неосталинистов (большинство которых, конечно, не желали возрождения массового террора, но требовали «выборочных» репрессий и не уставали выражать тоску по «порядку»), и начавшие прорезаться националистически-консервативные («чернопочвенные») течения.

Впрочем, блок этот консолидировался не сразу, да и политический курс некоторое время оставался неясным: видимо, одолевшие Хрущева вчерашние его сподвижники сами были ошеломлены победой и еще не вполне представляли, как следует распорядиться своей добычей. Во всяком случае, некоторые из первых шагов новой власти подавали надежду не только бюрократии. Была реабилитирована генетика и покончено, наконец, с дутым авторитетом Т. Лысенко.

От угрозы разгона была спасена Академия наук (не угодившая начальству отказом избрать в свой состав одного из бездарнейших ставленников Т. Лысенко). Отказались и от сумасбродного проекта слияния творческих союзов в единую организацию под государственным руководством. Признавая необходимость научно-технической революции, которая как-то прошла мимо нас, стали говорить о научном управлении обществом, об уважении к науке и научной интеллигенции и т. д. (дальше торжественных заявлений, как правило, не шли…). Было спасено от нависшей над ним реформы русское правописание (политической перемене мы обязаны тем, что не пишем сегодня «заец», «молодеж» и «отци»).

Если рассматривать все подробные моменты рациональных измышлений (к ним, конечно, относятся и ликвидация партийного «двоевластия», и упорядочение отношений с ООН и пр.), то можно предположить, что в начальный, переходный период послехрущевского руководства – примерно до 1968 г. – еще как будто имелись какие-то предпосылки для соединения разумных сил общества на более или менее реальной основе углубления и упрочения сдвигов «эпохи XX съезда».

Эти возможности не были, а возможно, и не могли быть реализованы. Три принципиально важных события: неудача экономической реформы, противопоставление власти демократически настроенной интеллигенции, наконец, подавление вооруженной силой реформаторского движения в Чехословакии – определили выбор «лица» эпохи.