Время прощаться

Как объяснить смогу я учтивое геройство? В меня на миг вселился веселый озорник.

И я вдруг стал как сокол, а может, стал как лев, И тем слоном уж не был, каким я вправду был.

Я слон с обвисшей шкурой, которого бранят За трюк, что не выходит. Учил его всю ночь,

Теперь немного сонный. А люди скажут, грустный. И это часто правда. Рэн Джаррелл говорил,

Что я как Стив Уоллес, поэт американский. Действительно, похож на глупые трехстишья,

Но в глубине души стремленьем к идеалу я ближе к Элиоту, Поэту-европейцу, к тому, кто утонченно

Всегда переживает потерю сил. Я трюки не люблю – Хожденье по канату, и тумбы, и шесты,

Но, как и все собратья, готов идти смиренно В поход меланхоличный, туда, где встречу смерть.

А кстати, вам известно, что греческие буквы Иных слонов учили ногами написать?

И вот, устав от муки, ложимся мы на спины И вверх траву бросаем – отвлечься, коль удастся, но не молиться, нет!

И вовсе не смиренье последняя дорога, скорее промедленье. Ведь я такой тяжелый, мне больно на земле.

«Слон» из «Естественной истории» Дэна Чайссона, 2005 (пер. Ю. Поляковой)

Дженна

Я настоящий профессор, когда дело касается памяти. Хотя мне и тринадцать, я изучаю эту проблему так, как остальные мои сверстницы зачитываются модными журналами. У человека есть определенные воспоминания о мире, например знания о том, что плита – горячая, или если не будешь зимой обуваться – отморозишь ноги. Есть воспоминания, которые человек получает от своих органов чувств: если будешь смотреть на солнце – будешь жмуриться, есть червей – не лучший способ утолить голод. Какие-то даты человек запоминает на уроках истории, а потом жонглирует этими сведениями на выпускном экзамене, потому что они важны (или так меня, по крайней мере, уверяют) во всеобщем устройстве Вселенной. А еще есть личные подробности у каждого человека, например взлеты и падения диаграммы собственной жизни, которые значимы исключительно для этого человека. В прошлом году в школе учитель биологии разрешил мне провести независимое исследование, касающееся памяти. Многие учителя разрешают мне заниматься независимыми исследованиями, потому что на занятиях мне скучно, и, откровенно говоря, мне кажется, что учителя немного побаиваются, что я знаю больше их самих, хотя не желают этого признавать.

Мое первое воспоминание белесое по краям, как немного засвеченная фотография. Мама держит сахарную вату – воздушный леденец. Она подносит палец к губам – «Это будет нашим секретом» – и отрывает крошечный кусочек. Когда она прикасается ватой к моим губам, сахар тает. Мой язычок оборачивается вокруг ее пальца и сосет изо всех сил. «Iswidi, – говорит она. – Сладко». Это совсем не моя бутылочка, вкус незнакомый, но приятный. Потом мама наклоняется и целует меня в лоб. «Uswidi, – говорит она. – Любимая».

Мне не больше девяти месяцев отроду.

И это по-настоящему поражает, потому что большинство детей относят свои первые воспоминания к периоду между двумя и пятью годами. И это совсем не значит, что малыши страдают амнезией, – у них появляются воспоминания задолго до того, как они учатся говорить, но, как это ни странно, они не могут получить доступ к этим воспоминаниям после того, как начинают говорить. Может быть, я помню этот эпизод с сахарной ватой только потому, что мама говорила со мной на языке коса[1] – не на нашем родном языке, а на языке народа, который она выучила, проводя углубленные исследования в Южной Африке. Или, возможно, причина этих отрывочных воспоминаний заключается в том, что это своеобразная замена, которую совершил мой мозг, – потому что я так и не могу вспомнить то, что отчаянно пытаюсь: подробности той ночи, когда исчезла моя мама.