Время смеется последним

Я обвел глазами кабинет Бенни и сказал себе: да, это сила. Не в том смысле, в каком это слово говорят мальчишки на роликах, — а в старинном, буквальном, прямом. Стол — гигантский черный овал, поверхность которого выглядит мокрой, как у самого дорогого рояля. Как каток, подумал я, только черный. За овалом окно с видом на город — будто уличный торговец раскинул перед тобой все свои побрякушки: пожалуйста, вот дешевые часики, вот ремешки. Вот весь Нью-Йорк, празднично-яркий, блестящий, доступный любому, даже мне. Мы с рыбой все еще стояли в дверях. Бенни обогнул мокрый черный овал своего стола и сел напротив меня. Идеально гладкая поверхность — наверное, начисто лишенная трения: хотелось вынуть из кармана монетку и щелчком отправить ее через весь стол, чтобы она плавно проскользила из конца в конец и упала на пол.

— Садись, что же ты. — Бенни приглашающе кивнул.

— Подожди, — сказал я. — Вот. Это тебе. — Обойдя стол сбоку, я возложил мою рыбу на черную гладь, как на алтарь синтоистского храма на самой высокой горе в Японии. Вид из окна, что ли, на меня так подействовал?

— Ты принес мне рыбу? — уточнил Бенни. — Это рыба?

— Да. Это басс. Я поймал его под Вильямсбургским мостом сегодня утром.

Бенни смотрел на меня, будто ждал подсказки, где смеяться.

— Знаешь, там не так грязно, как все говорят, — сказал я, возвращаясь на свою сторону и опускаясь на легкий черный стул (один из двух, стоявших по эту сторону овала).

Бенни поднялся, взял мешок двумя руками, обошел стол и вернул мне.

— Спасибо, Скотти, — сказал он. — Мне приятно, что ты решил сделать мне подарок, честное слово. Но у меня в офисе твоя рыба протухнет.

— Так забери ее домой и съешь, — посоветовал я.

Бенни миролюбиво улыбнулся, но не двинулся с места.

Ну что ж, подумал я, плюхая мешок на пол. Значит, съем сам.

С виду черный стул показался мне не слишком удобным — помню, что, опускаясь на него, я успел подумать: наверное, это такое специальное сиденье для посетителей, на котором задница через минуту заболит, а через пять онемеет. Ничего подобного, на таких роскошных стульях я еще в жизни не сидел — даже удобнее кожаного дивана в приемной. Только на том диване я как бы задремал, а на стуле как бы воспарил.

— Ну, Скотти, давай выкладывай, — сказал Бенни. — Надо послушать твою демозапись? Что у тебя — альбом, группа? Решил записать свои песни? Рассказывай, с чем пришел.

Он полустоял-полусидел на краю леденцово-черного овала, скрестив ноги, — поза, лениво-расслабленная с виду, хотя на самом деле крайне неудобная.

Пока я смотрел на него снизу вверх, на меня снизошло прозрение, точнее, сразу несколько прозрений — каскадом, одно за другим: 1) Мы с Бенни больше не друзья и никогда уже не будем, 2) Ему хочется поскорее от меня избавиться, желательно без осложнений. 3) Я знал, что так и будет. Знал еще до того, как сюда пришел. 4) Потому и пришел.

— Скотти, ау! Ты здесь?

— Здесь, — ответил я. — Значит, ты теперь важная персона. Всем что-то от тебя нужно.

Бенни снова обошел стол, скрестил руки на груди и сел — эта поза выглядит более напряженной, чем та, первая, но если вдуматься, она как раз вполне расслабленная.

— Да ладно тебе, Скотти. Ты вдруг выныриваешь ниоткуда, пишешь мне письмо, являешься в офис — не затем же, чтобы вручить мне эту рыбу!

— Не затем, — согласился я. — Рыба — это просто подарок. Я пришел за другим: хочу знать, что происходило от А до Б.

Бенни явно ждал объяснений.

— А — это когда мы с тобой оба играли в одной группе и клеились к одной и той же девчонке. Б — это сейчас.

Вот это было правильно, я сразу это почувствовал. Правильно, что я заговорил про Алису. Потому что я как бы сказал не только то, что сказал, но и кое-что другое: мы оба тогда были говнюками, а теперь один я говнюк — почему? И еще кое-что, скрытое под тем, другим: кто говнюком был, говнюком и остался. И еще одно, совсем уже запрятанное вглубь: это ты к ней клеился. Но она выбрала меня.

— Что происходило, — повторил Бенни. — Я пахал как проклятый, вот что происходило.

— Я тоже.

Мы смотрели друг на друга через черный стол Бенни — средоточие его силы и власти. Над столом висела долгая, странная пауза, в которой мне чудилось, что я тяну Бенни — или, возможно, это Бенни тянет меня — назад, в Сан-Франциско, к нашей с ним группе, которая называлась «Дилды в огне». У него тогда уже была коричневатая кожа, и волосы на руках, он был басист (хотя играл позорно — уши вяли слушать) и мой лучший друг. Гнев вскипел во мне так внезапно, что потемнело в глазах. Тогда я закрыл их и представил, как я бросаюсь на Бенни прямо через эту овальную гладь, как я отрываю ему голову — просто выдергиваю ее из шеи, и какая-то свисающая из нее дрянь, вроде длинных перепутанных сорнячных корней, волочится по его красивой белой рубашке. Я тащу эту голову, держа за черные волосы, в его шикарную приемную и кидаю Саше на конторку.

Я встал, и Бенни тоже встал — пожалуй, даже вскочил: только что я видел его сидящим, но вдруг оказалось, что он уже стоит.

— Не возражаешь, если я посмотрю в твое окно?

— Смотри, конечно.