Время смеется последним

Ла Долл кончилась два года назад, во время грандиозного новогоднего приема, которого ждал и о котором грезил весь Нью-Йорк. Корифеи истории культуры — из тех, кого она сочла нужным внести в список приглашенных, — предсказывали, что этот прием затмит легендарный «Черно-белый бал» Трумена Капоте. Заветное слово «список» слышалось отовсюду. А он есть в списке? — и всем все было понятно. Или просто «прием», тоже понятно. Прием — в честь чего? Оглядываясь назад, Долли терялась перед этим вопросом. В честь того, что американцы все богатеют и богатеют, пока остальной мир погружается в трясину? Формально устроителями приема числились несколько знаменитостей, но настоящей хозяйкой, как все прекрасно знали, была Ла Долл. Потому что у нее было больше связей, опыта и чутья, чем у всех знаменитостей, вместе взятых. И вот, положившись на это свое хваленое чутье, Ла Долл допустила дурацкую, по-человечески понятную ошибку, какую мог допустить любой на ее месте — или так она утешала себя по ночам, когда воспоминания о собственной гибели жгли ее раскаленной кочергой и она корчилась на складном диванчике и глотала бренди прямо из бутылки: она решила, что раз что-то одно получается у нее очень, очень хорошо (собрать множество звезд в одном помещении), то должно получиться и все остальное. Оформление зала, в частности. Она нарисовала себе такую картину: наверху маленькие разноцветные прожекторы, как в театре, под ними на цепочках подвешены круглые прозрачные блюда с маслом и водой. От тепла прожекторов несмешиваемые жидкости придут в движение и начнут клубиться — и тогда, представлялось ей, люди внизу запрокинут головы и будут как завороженные смотреть на всплывающие пузырьки и любоваться причудливыми переливами света. И люди запрокидывали головы и любовались — Ла Долл наблюдала за ними из кабинки под потолком, которую соорудили специально для нее в конце зала, чтобы она могла насладиться панорамой созданного ею великолепия. С приближением полуночи она первая заметила из своей кабинки, что прозрачные блюда, в которых клубилась и булькала смесь воды и масла, начали как-то странно меняться, будто оседать; они уже больше походили на подвешенные на цепочках мешки, чем на блюда, — короче, они плавились. А потом они стали расползаться на куски — куски обвисали, отрывались и падали вниз, и кипящее масло лилось на головы гламурных знаменитостей Америки, и не только Америки. И каждая капля причиняла ожоги, шрамы и увечья — в том смысле, что даже крошечный рубец на лбу у кинодивы или небольшая проплешина в волосах модели, арт-дилера, вообще любой звезды, живущей за счет своего имиджа, — есть нешуточное увечье. Пока Ла Долл, оказавшаяся в стороне от обжигающих потоков, наблюдала за происходящим, что-то в ней перемкнуло: она не верила, что такое возможно. Она даже не позвонила в службу спасения, просто, цепенея, смотрела, как ее гости вопят, визжат, мечутся зигзагами, в ужасе закрывают головы руками, сдирают с обожженных тел залитые маслом одежды, падают ниц и ползают на коленях, как грешники на средневековых фресках, низвергнутые в ад из-за любви к мирской роскоши.

Впоследствии Ла Долл обвинили в том, что она действовала с заранее обдуманным намерением, дабы получить садистское наслаждение от людских страданий, — и эти обвинения казались ей еще страшней раскаленного масла, излившегося на головы ее пятисот гостей. Потому что в те первые минуты ее окружала защитная оболочка шока, а после шок прошел и стало совершенно ясно: они ее ненавидят. Ими владело единственное желание — стереть ее с лица земли. Будто она не человек, а мерзкая тварь, крыса. И так и произошло: они ее стерли. Даже раньше, чем она успела отсидеть свои шесть месяцев «за преступную халатность», раньше, чем их коллективный иск увенчался конфискацией ее капитала (оказавшегося гораздо скромнее, чем они рассчитывали) и распределением его между потерпевшими, — еще до этого Ла Долл не стало. Из тюрьмы она вышла потяжелевшей на пятнадцать кило и постаревшей на пятьдесят лет, с седой паклей вместо волос. Никто ее не узнавал — ее просто не было; и целого мира, в котором она жила раньше как рыба в воде, больше не было: теперь даже богатые чувствовали себя неимущими. Несколько злорадных заголовков, несколько фотографий, запечатлевших ее поверженную, — и все. О ней забыли.