Время смерти

— Да, все мы были охвачены великими национальными идеалами. Юношеские восторги, идеалы молодости… Но Сербией правили старики. Ачимы, Тодоры, Пашичи… И алчность лавочников. Все властолюбцы. Династия встала на пути к свободе. А знание ценилось ровно во столько, на сколько оно служило власти. Если же с помощью знания и своей собственной головы стремились к чему-то иному, это было опасным и смешным.

— Неужели мы такой народ, папа?

— Идем-ка, ты встал прямо в лужу. Это, сынок, не какие-то наши сербские недостатки. Но наши национальные особенности. Испокон веку и повсюду так было: слуга не желал ничего, кроме как завести себе слугу. Стоило вековому турецкому даннику стать стражником, а мужику-великомученику — чиновником или торговцем, и они обретали все, что господь бог может дать человеку. К чему знания, идеи, разум и этика? Существует проверенный человеческий опыт отнимать, обманывать и подчинять. Лгать и подличать…

— Как жутко воет эта собака, слышишь? Давай дальше. По порядку, ладно?

— На белградском вокзале возле парижского поезда я стоял с отцом, в новом шумадийском национальном костюме, с деревянным сундучком в ногах. Рука отца лежала у меня на плече. Незабываемо тяжкая рука. Я сгибался под ее тяжестью, Иван. А он внушал мне: «Учись, Вукашин, как и где можешь. Там, в Европе, покажи, что такое серб. Покажи им, чтоб как следует поняли: мы умеем не только с ружьями да ятаганами забавляться. Пусть знают, что мы и к книгам привычны. Разум им свой покажи, а дукатов не жалей. Трать как князь, пусть французы видят, что мы, сербы, не за деньги погибали, но что мы люди радости и чести. Пиши о деньгах, прежде чем их потратишь, — говорил мне мой несчастный отец. — Трать, но одежды нашей и опанок не сбрасывай. Не стыдись, потому что у них такого не водится. Назло этой Европе покажи, что такое есть сербский разум и крестьянский сын».

— А дед в самом деле чудо людское!

— Да. Такие нынче вымерли.

— И что потом было? Только давай пойдем чуть побыстрей, эта кошка…

— Когда поезд перешел Саву, я заплакал. И был убежден, что ничто на свете не сможет заставить меня изменить завету отца. Но, милый мой, чем дальше отодвигалась Сербия, чем западнее я оказывался, все становилось иным… да, и лучшим, и разрасталась у меня в душе тоска. Я защищался упрямством, противился. Но едва ступил на парижскую мостовую, как меня охватили сомнения во всем своем. Я бродил по Парижу, забывая поесть. В первую ночь у меня проснулась безумная тоска по родине. Представь себе, ты знаешь Париж, сравни его с Белградом, не говоря уж о нашем селе. И всю ночь, Иван, я видел Сербию, свою родину в облике старика. Это видение… Эта картина… Старик в меховой шапке, в гуне и опанках, с посохом, зажатым между коленей. А потом на меже, в полях. Все время какая-то межа. В неоглядность уходило страдание. И прямо перед моими глазами возникала какая-то подчиняющая себе, зловещая мистерия огромного города, Европы, цивилизации…

Молча шагали они по лужам темными улочками Крагуеваца. Дождь и предрассветные крики петухов. Тесно прижавшись друг к другу под одной пелериной, равномерно ступали по грязи.

— А когда ты вернулся из Парижа?

— Я вернулся из Парижа с твердым решением не вступать ни в какие партии и не заниматься политикой. Я собирался построить фабрику по производству плугов и сельскохозяйственных машин. Чтобы Сербия прежде всего могла заменить соху металлическим плугом. Начинать отсюда. Но в Сербии верили, мои друзья и товарищи верили, весь народ верил, будто самое важное и самое первое дело — переменить династию и принять демократические законы о выборах. А я полагал иначе. Длинный это рассказ, и все эти слова сейчас лишены смысла.

— И тем не менее ты стал политиком.

— Да. Но лишь после того, как для осуществления моих целей у меня не осталось никакого иного средства.

— Ты чувствуешь себя побежденным, папа?

— Нет, не чувствую. Ибо верю, что я прав. Но у меня нет уверенности в том, что я сумею победить. Война победит нас всех. Это кошка, кошка, не бойся!

— Жуть! Как она привязалась к нам! Вот-вот прыгнет мне на шею.

— Не прыгнет. Это бездомная кошка, и сейчас она тянется к человеку.

— Я, однако, пока не улавливаю всех причин вашего разрыва, но я счастлив, что у меня такой дед. — Иван теснее прижался к отцу. — То, что мы сегодня, может быть, последний раз разговариваем… это важнее, эта ночь важнее и нужнее десяти тысяч ночей! Имело смысл родиться на свет ради одного вот такого… разговора.

— Недавно состоялось заседание Верховного командования, на котором я не решился высказать свое мнение. Речь шла об отправке на фронт вас, студентов.

— Знаешь, папа, к какому я пришел выводу? Для тебя это наверняка очень просто. Жизнь слишком запутанная и темная штука.

— Я промолчал о том, в чем буду раскаиваться до своего смертного часа. Как мне это тебе объяснить?

— Лишь в какие-то мгновения, — продолжал Иван, — какая-то частичка начинает в нас мерцать. Может быть, лучше уйти на войну поскорее, чем моложе, тем лучше, а, папа?

Они молчат и шагают. Но теперь, не сговариваясь, в сторону казармы.