Время соловья

В этот соловьиный рассветный час по пути нам – по двое, по трое, – встречаются бедуинки, бодро обходящие мусорные баки в поисках утиля. Как старательницы, критически разглядывая содержимое баков, они ворочают внутри палкой, почему-то отбрасывая одно тряпье и складывая другое аккуратной горкой на асфальте. Затем присаживаются на скамейки, достают термос с кофе, булки, намазанные хумусом, и горячо, деловито что-то обсуждают, жестикулируя и позвякивая многочисленными браслетами на руках…

Говорят, бедуинские женщины – такой обычай – все свое золото носят на себе: если муж уличает жену в измене, он выгоняет ее из дому, и она не имеет права взять с собой ничего, кроме того, что на ней надето.

Однажды на детской площадке возле дома я увидела старуху бедуинку, поджидающую кого-то из своих со старательской добычей. Она сидела на детских качелях, задумчиво раскачиваясь, отводя в сторону тощую, по локоть унизанную тусклым дутым золотом руку с дымящейся сигаретой, то вытягивая под прямым углом ноги в голубых шальварах, то по-девчоночьи их поджимая…

В нашей армии бедуины служат следопытами. Дети пустынных холмов, только они способны по брошенному окурку определить – сколько тот провалялся на земле, что за человек выкурил эту сигарету и в какую сторону направился после того, как бросил окурок. Они убеждены в том, что бедуины-то и есть хозяева этой земли. «Ишмаэль уйдет… – говорят они, – Исраэль уйдет… А мы останемся…» Пока же израильская армия то и дело подбрасывает им списанные армейские палатки. В домах эти хозяева земли не живут, им сподручней в лачуге, слепленной из жестяных, неизвестно где добытых листов, из коробок, из дощатых ящиков. Впрочем, нередко в глубине штопаной армейской палатки, поставленной на краю огромного загона, мерцает голубым экраном телевизор, а у входа стоит новенький «вольво».

Словом, бедуины загадочны, в отличие от арабов, которые – понятны.

С восходом солнца бедуины исчезают из городка.

Дважды в неделю на углу улицы «Дочь Надива» мы сталкиваемся с процессией: старый араб в резиновых сапогах бодрой походкой косца (только на плече у него не коса, а швабра с болтающимся на ней ведром), гонит перед собой четверых мальчиков от шести до десяти лет. Это бригада уборщиков нашей улицы – «Ибрагим и сыновья». И пока расторопные маленькие рабы драят парадные и поливают дворики, Ибрагим сидит на корточках под стеной, курит и поглядывает вокруг хозяйским глазом: наши соседи уверены, что настанет день, и эти улицы перейдут в их пользование. Пока же можно получать настоящие деньги за глупое, придуманное евреями занятие – подметание улиц, – можно сидеть, курить, извлекая из этой жизни свой медленный кайф.

С Ибрагимом я иногда перекидываюсь двумя-тремя словами на иврите, которым он владеет, вернее, не владеет, примерно в той же степени, что и я.

– Вот думаю… – сказал он однажды. – Машину купить… или жену купить?

– Зачем тебе еще одна жена?

– Старая рожать перестала…

– А сколько у тебя детей, Ибрагим? – полюбопытствовала я.

– Семнадцать…

– Семнадцать… и тебе мало?!

Он помолчал, дотошно докурил до корешка сигарету, отшвырнул ее, сказал:

– Женщина должна приносить детей…