Время стрелять

С другой стороны, как интересно получается: один, если всерьез вдуматься, попадает в зону за совсем пустяшную провинность перед законом или даже вообще оказывается невинно осужденным, и его, уже заживо сгнившего на нарах, отмазывают через пятьдесят лет. А другой может вести преступную жизнь, грабить и убивать, пусть как-то и не впрямую, а чисто своими, скажем, указами и приказами, и так и остается вне поля действия закона. В чем тут секрет? Какие тут действуют законы природы? Или, может быть, Еремей, в силу своего скромного образования, просто не в состоянии полностью отследить жизнь того, другого, поистине преступного человека?

Возможно, Господь карает даже и не самого виновного человека, а его близких, детей, внуков? Откуда же, в самом деле, на земле столько рождается всяческих калек и уродов? Говорят же: пути Господни неисповедимы! Значит, он, наверное, просто чего-то по этой теме не догоняет!

«Моя любовь живет здесь? Что это — маскировка, розыгрыш? — недоумевал Уздечкин, никак не решаясь зайти внутрь железобетонной конструкции. — Спокойно, пусть все будет так, ну и что же с того? Разве из-за такой ерунды, как бытовуха, я стану ее меньше любить? Она — моя и создана для меня! Я как раз такую для себя и искал, хотел, мечтал о ней! Да, я трахал других, иногда без особого разбору, так, по похоти, а Офелия — это серьезно, это — по-настоящему, из моей реальной, неподдельной жизни! Я на ней женюсь, у нас будет ребенок. Мы еще очень долго будем вместе».

Еремей все-таки проник в загаженную бомжами, нищенскую парадную. Здесь наличествовал все тот же удручающий глаз набор, что и в других подобных строениях: изрисованные и исписанные стены, разломанные и сожженные почтовые ящики, не раз вскрытые входные двери и разбитые звонки.

Еремей поднялся на третий этаж и, не найдя (на что уже, впрочем, и не надеялся) звонка, постучался в серую закопченную дверь. Прошло минуты две, но изнутри так никто и не отозвался. Уздечкин напряг свой слух и попытался уловить хоть какие-нибудь звуки, которыми могла быть насыщена квартира. Стекла в оконных рамах на лестнице отсутствовали, и в дом вторгались хаотичные уличные шумы. Еремею показалось, что за дверьми различается пронзительный детский голосок, который выкрикивает: «Мама, отклой, там наш папа! Папа плисёл! Папа, мой папа плисёл!»

«Оставь маму в покое, Кристина, ей сейчас не до тебя! — перекрывал речь ребенка властный женский голос. — Это не папа, внученька, это, может быть, кто-то чужой. Всегда надо спрашивать: кто там? И дверь никогда нельзя сразу же открывать, прежде чем тебе толково не ответят, а если голос незнакомый, даже детский, то вообще никому не надо открывать, а сразу позвать старших: меня или маму. Запомнила?» — «Запомнила! — ответила девочка. — Там мой папа плисёл!» — «Опять пятью пять! Вот мы сейчас спросим: кто там — папа или серый волк? Кто там?»

— Это Еремей. Я к Офелии. Скажите, она здесь живет? — отозвался гость. — Мне нужна Офелия Засыпная.

— Здесь она живет, а где же ей еще жить-то, в гостинице, что ли? У нас на это покудова средств не имеется! Я вам сейчас открою, секундочку! Подождите, пожалуйста! — с напряженной любезностью в голосе ответила хозяйка. — До чего же меня эти замки в самом деле замучили! Мужиков в доме нет и починить некому! Засыпная?! Мы тут все засыпные, кто только и за какие такие сокровища нас возьмется откапывать? И кому это, спрашивается, только может понадобиться такое счастье?

Дверь приоткрылась, и в щели обозначилось болезненно-полное, очень бледное, словно набеленное, лицо пожилой женщины. На уровне ее вздутого, как у утопленника, живота выявилось личико девочки лет двух.

— Она сейчас, это, лежит. А вы заходите, давайте не бойтесь! У нас тут никто пока что еще, слава богу, не кусается! — полностью открыла дверь приземистая, словно отраженная в кривом зеркале, женщина. — Ботинки свои только здесь сбросьте, а то я буквально сейчас полы намыла. С больной спиной, знаете, не очень-то оно в радость получается. А что делать? Вместо того чтобы давно на операцию лечь, вот так и хожу восемь лет с грыжей спинной, а все от этой дачи, чтобы она поскорее сгорела, кормилица! Это еще то было издевательство, чтобы шесть соток на душу давать, и где — на глухом болоте!

— Ну да, конечно, — Еремей встретился взглядом с беспокойными глазами хозяйки. — Так она что, дома? Или мне, может быть, как-нибудь потом заглянуть?

— Ой, селый волк плисёл! Селый волк плисёл! — запричитала девочка, впрочем улыбаясь. — Ай, он меня сицас съест! Вон у него какие больсие зубы!

— Ну брось ты, Кристина, ерундить! Это не серый волк, а хороший дядя! — бабушка опустила руку девочке на плечо, и та со вздохом осела. — Да зачем же потом-то заходить? Дорога, мил-человек, ложка к обеду! А она сейчас там, в своей комнате. Ей очень плохо, — женщина склонила голову, и ее могучая шейная складка начала складываться, напоминая птичий зоб. — Ну а как вы сами думали, что ж тут может быть веселого, когда родного отца убили? Он хоть и не жил с нами, а все-таки еёный папаня, родная кровинушка…