Время сумерек. После Старого мира

Интеллигент – не то же, что «человек культуры». В первую очередь он человек, потерявший содержание своей религии, но не ее отношение к вещам. Как бывший христианин, он верит в единую истину и ждет ее победы. Как материалист, он ищет эту истину на земле. Еще недавно его вера называлась «социализмом»; только провал «нового порядка» подорвал доверие к этому слову. Он верит, что прошлое отвратительно; что одно будущее имеет ценность; что перейти из прошлого в будущее можно только через покаяние и самоумаление. Сильные в «царство будущего» не войдут. Надо заметить, что «покаяние» и «самоумаление» в этом построении – всегда чужие. Интеллигент не знает иного миропорядка, кроме нравственного, но себя нравственным судом не судит.

Он отчасти напоминает хорошего, «духовного» христианина и в некоторых других отношениях. Библейское «странники и пришельцы мы на земле» – относится к обоим. Я говорю о «духовном» христианине не просто так. Достоинство христианина, твердо стоящего на своей исторической почве, и вправду под некоторым подозрением; «да не язычник ли он»? И верно: патриотизм в христианство всегда пронесен контрабандой из язычества, этого вечного источника любви к своей родине и своим богам. Такой несовершенный христианин и Бога-Творца, и христианских святых считает русскими… Тут противоречие вроде давно указанного Розановым:

«Монахъ можетъ сблудить съ барышней; у монаха можетъ быть ребенокъ; но онъ долженъ быть брошенъ въ воду. Едва монахъ уцѣпился за ребенка, сказалъ: „Не отдамъ“; едва уцѣпился за барышню, сказалъ: „Люблю и не перестану любить“ – какъ христіанство кончилось».

Одно дело, когда «чаем грядущего Иерусалима», и другое, когда привязались именно к своей стране и ее почве, и другой нам не нужно. Такое христианство всегда сомнительно, т. к. не всемирно (и Лев Шестов не зря подозрительно присматривается к тайному язычнику Достоевскому: почему тот всё говорит о «православии» и ничего о «христианстве вообще»?)

Национальное в христианстве – всегда измена, тайное язычество. Совестливый христианин стыдится богатого, пышного, яркого в религии своей страны, приговаривая: «Национализм и язычество» (патер Добровольский, упоминаемый у Н. Трауберг). Однако же эта «измена» в христианстве – самое крепкое, более прочное, чем бывшие «за морем» соборы. Только национальное крепко. Интеллигент подобен христианину, он добросовестно всемирен. Источник его веры – «за морем», святые – «за морем», чудеса – «за морем». По эту сторону моря у него только «родина-уродина» – нечто с его личностью несвязанное, «случайность рождения». Как герой старой комедии, он может сказать о себе:

«Тѣло мое родилося въ Россіи, это правда; однако духъ мой принадлежитъ коронѣ французской».

Однако сходство интеллигента и христианина неполно. Самоуглубление свойственно только одному из них, а самоуглубление, вера в свою личную ценность – начало культуры. Интеллигент не ценит себя, а потому легко растрачивает полученное дарование и самую личность. Но хуже всего то, что он видит в себе конец и вершину развития. Быть выше интеллигента уже нельзя, можно только взойти, если повезет, на его высоту.

…Несмотря на все сказанное, культурный подъем через возвращение на историческую почву не требует от нас борьбы с чем-то внешним, будь то «интеллигенция» или «наследие революции». В области культуры вопрос не в том, против чего бороться, а в том, чем быть. Этим культура отличается от политики, которая вся – искусство правильно нацеленной вражды. В начале этого очерка я заметил, что в нем описывается путь личного освобождения. То, что слой прошедших среднюю и высшую школу враждебен самой идее такого освобождения, т. к. удовлетворен существующим положением – не может нас остановить, если у нас есть желание приблизиться к старой культуре и продолжить ее нашими трудами.

XXV.Бедное и простое

I

Наверное, мало кто из осуждающих «царскую» Россию отвергает и созданную ей культуру. Пушкина и Гоголя, а под конец – и Достоевского, признавали даже при «новом порядке». Но признавая преимущества культуры, т. е. плодов умственной и чувственной жизни, мы должны признать и то, что сама эта жизнь при «старом порядке» была богаче и плодотворнее нынешней, во всяком случае, на своих вершинах.

На какой почве же выросли авторы от Пушкина до, говоря условно, Ходасевича? В чем отличия этой почвы от нынешней? Одни скажут: на почве православия. Другие: на почве русской культуры (будто бы единой для всех времен). Третьи вспомнят об Арине Родионовне, т. е. «народном влиянии».

Второй и третий ответы – наверное, самые распространенные. Мы или не видим ничего особенного, свойственного только этой культурной линии, или готовы признать, что ее подпитывало «народное» (читай: простонародное) влияние. Тогда спросим: почему же русская почва только между Восемнадцатым веком и Восемнадцатым годом давала такие плоды? По-видимому, что-то особенное было в этой почве или над ней.

II