Время сумерек. После Старого мира

На сказанное выше можно ответить: и хорошо; ваша «культура» не нужна народу, да еще и усугубляет неравенство – пора про нее забыть. Можно и так сказать: что тонкое и глубокое искусство нам не нужно, т. к. не служит цели развлечения масс, а незаинтересованные (т. е. безвыгодные, технически неприменимые, относящиеся к миру человеческого) суждения – тем более, потому что они бесполезны, были роскошью при старом порядке и стали ненужным излишеством при новой. Можно посоветовать искать духовного развития в Церкви и оставить культуру людям мелким, зато предприимчивым, помня завет Дж. Ф. Барнума: «Дураки рождаются каждый день». Но это означало бы оставить всякие мысли о смысле жизни, личного развития и погрузиться, как писал один старый автор, в «материалистические грезы». Погружайтесь – если вы можете и умеете так жить. Мне, однако, кажется, что совсем угасить человеческую тягу к глубине и сложности невозможно.

Что касается сложности и неравенства… Да: культура порождается желанием сложного и состоит в обладании плодотворными отличиями. «Плодотворные отличия» – те, которые изощряют ум и чувство, не сводятся к простому «формообразованию». Примеры пустого формообразования – пресловутые «увлечения», выбор стрижки или жевательной резинки или музыки. Эти увлечения, как я уже сказал, создаются для развлечения масс силами массового производства и сводят все мнимое разнообразие к нескольким серийного выпуска формам.

За поднятыми вопросами скрывается один, главный: зачем вообще существует общество? Есть ли ценность у высшего развития и в чем она? Греки считали своих богов заинтересованными зрителями, ценителями; как думает Ф. Нэйден, на этой почве вырастали и цвели искусства. Наша господствующая религия не ценит творчество. Правда, в новое время общество впитало достаточно языческих ценностей для того, чтобы принять самодостаточную ценность личного развития, выраженного в науках и искусствах.

Не все мы, но все же некоторые из нас верят, что чем выше и чем больше людей поднимется высоко на пути прозрачности и глубины внутренней жизни, тем… тем что? Мы не знаем. Мы догадываемся только, что данные нам способности должны быть развиты до конца, мы даже христианскую притчу о «талантах» давно перетолковали применительно к нашим талантам, хотя они-то христианству глубоко безразличны. Словом, мы видим в личном развитии религиозную ценность. Или, вернее, видели, п. ч. «культура для масс» никакого пути вперед и вверх не предлагает, отнимая, к тому же, у человека религию… С нашей стороны это, как и со стороны эллинов – вера. Кто-то требует, чтобы мы трудились честно, не разбрасывая полученные дары. И мы следуем этому пути.

VIII

Но к чему мы можем вернуться? К быту? Государственным формам? Я ставил уже этот вопрос и приходил к неутешительным ответам. Быт, формы, все твердое и определенное – слишком нестойки. «Почва» в культуре – скорее дух, чем обычаи. Бытовая традиция уходит невозвратно. Если мы будем снова русскими людьми романовской выправки, то выправка эта будет умственной, общекультурной. Борода не признак «традиции». Романовский русский был прежде всего европеец с русскими корнями. Возврат к традиции в России – это возврат в Европу или, выражаясь словами одной старинной книжки, в «россійскую Европію».

Возвращение к «почве», что касается мысли и слова, можно понимать только как возвращение к классической почве, т. е. к русскому европейству романовского стиля – не к тому бедному и простому, что у нас принято считать «почвенным» и «народным». «Народное» и «национальное» (имперско-европейское) у нас в России различны, в этом А. Салтыков совершенно прав.

Другое возможное возражение: зачем нам «романовский стиль», у нас будет все новое. На это я скажу, что второго Петра – не будет, и второй волны европейского влияния в петровском смысле, т. е. усложняющей и творческой, также не будет, потому что нет более той Европы, у которой можно было учиться выправке, творчеству, порядку. Европа лежит в болезни, встанет ли и какой – не знает никто.

Главный вопрос русской мысли сейчас – вопрос о преемственности, о непринятом наследстве. В 1920-е годы сложная умственная жизнь ушла из России в Европу, да так и не вернулась. Это наследие Россия отталкивает. Оно сложно, ей непонятно, ненужно, «не наше». Однако «все это давно было, кончилось, не наше, нам не нужно» – слова пустые. В области духа ничего никогда не кончается; любое наследство находит наследника.

К сожалению, само понятие «духовной жизни» в нынешней России – понятие историческое. Духовная жизнь понимается или как предмет изучения – в русском Париже, в московской Руси, – или как нечто из церковного обихода. Дух личен, неповторим, своеобразен, а следовательно, не «научен»; ценится же «научность», т. е. предельное отсутствие личности в ее трудах.