Время своих войн-1 (СИ)

   Сумасшедшему всяк день праздник. Является ли это проявление его сумасшествием или высшей мудростью не дано знать никому, но врать будут, и всякое, потому как сумасшедшему а себя не позволят сказать.

   Драчливый не зажиреет. Петька видом сухопарый, жилистый, словно не тело, не кость, а узлы на узлах вязали и мокрыми растягивали, пока не ушла вода. Завтра не будет! Петька-Казак привык просыпаться, разминаться объявлять себе именно это: "Завтра не будет!" и ему следовать. Не оттого, что все надо сделать сегодня и гордиться этим днем, а... Просто не будет "завтра", и все! Прожить день нескучно, чтобы день ко дню сложилась нескучная жизнь...

   Петька, оттанцевав свое язычество, замирает - смотрит, недобро перебирая всех лежащих, словно перебирает обиды, с трудом удерживается от желания пройтись, пощупать носком ребра - не притворяются ли?

   Складывают и попарно и по всякому, но все равно получается на три ходки, потому что бугая надо везти отдельно. Тем, кто начинал шевелиться, опять зажимают сонную артерию. У машин не снимают, а сваливают возле Молчуна и помогают сортировать "страдальцев" по сиденьям.

   Сгрузив очередное, Лешка-Замполит принюхивается и спрашивает у Седого.

   - Ты что в ней возил? Никак навоз?

   - Угу. Но последнее - дрова к бане.

   - Обидятся! - уверяет Замполит. - Теперь точно обидятся. Смотри, как пахнут! - говорит он, помогая пихать здоровяка на заднее сиденье. - Унюхаются - подумают, что нарочно их в дерьме извозили.

   - Может еще и записку оставить - с извинениями? - язвит Казак.

   - Извинения побереги, нам с тобой сейчас отчитываться, - говорит Лешка-Замполит, тоскливо оглядывается в сторону бани. - Седой, вы тут с Молчуном дальше сами, а мы с Казаком пойдем свой втык получать. Бабы-то их куда делись?

   - С этими все в ажуре, не заблудятся, - говорит Седой. - По дороге сейчас, чешут к большаку. Не успеют - они в туфельках, а босиком тоже далеко не уйдут - городские пигалицы. Эти самые и подберут их.

   - Может таки в распыл всех? Пойти - переспросить?

   Смотрит в сторону бани и сам себе отвечает.

   - Если бы так, Первый сам бы вышел - засветился. Трофеи хоть есть? Дайте с собой, может, отмажемся.

   - То не свято, что силой взято!

   Молчун кидает сумку.

   - Не густо, - заглянув, разочарованно тянет Замполит. - И на такую-то кодлу? Нищета!

   Начинает перебирать. Действительно, две гранаты с запалами непонятно какого срока хранения, дешевые ножи-штамповки под "Рембо", пистолет Макарова с пятью патронами в обойме, короткоствольный газовик и еще "Вальтер", но этот уже в таком состоянии, что нормальный знающий человек не рискнет стрельнуть - явно с войны, раскопанный недавно, с раковинами по металлу.

   Сунув сумку Петьке, идет к бане. Казак тянется следом, и по ходу щупая трофейные ножи, громко возмущается:

   - Какое барахло! Где Китай, а где мы? Заполонили!..

   Приветствуют стоя.

   - Товарищи офицеры! - полушутя-полусерьезно командует Извилина, когда группа возвращается на "домывку".

   Все вытягиваются.

   Лехе это льстит - повод всерьез доложиться о выполнении задания.

   - Наблюдали, - говорит Георгий. - В целом одобряем. Есть некоторые замечания, но не сейчас. От лица разведки объявляю благодарность!

   Наливают по стопке до краев - протягивают. Казак с Лехой ухают залпом, цепляют по ломтю бастурмы, Седой, осушивая в два глотка, занюхивает куском хлеба, Федя-Молчун лишь чуточку пригубливает от своей - никто не настаивает.

   Если можешь справиться с четырьмя, справишься и с сотнею, надо только быть храбрее на пару секунд дольше - этого для победы вполне достаточно. Сирано де Бержерак - реальное историческое лицо, поэт и забияка, однажды, не по прихоти, а в порыве праведного гнева (что все меняет, что заставляет делать несусветные вещи тех, кто черпает силы в собственной правоте), самоотрешенностью духа и чего-то там еще, что выхватил лишь в известном ему, вызвав на дуэль разом около сотни человек, разогнал их всех до единого своей шпажонкой - ему даже не пришлось особо убивать и ранить... так, какой-то десяток или полтора.

   Если человек не боится смерти, он уже храбрее. Нет, не так! - поправляет себя Георгий. - Лишь храбрый знает, что когда смерть в глаза смотрит, она слепа. Смерти и боли боятся все, каждый из нас, только порог у всех разный. Не столько боимся, как досадуем об ней. Смерть - это досада, последняя неприятность, за которой их уже не будет. Потому спрашивать себя надо так: "Готов ли ты к смерти? Если готов, то пусть она тебя не страшит. Потому как здесь, тысяч поколений русов, в той забытой памяти, что смотрит на тебя и надеется, что находится в тебе самом, за миг до собственного порыва, словно вдогонку, складывается следующий вопрос, уж не требующий ответа: - "Готов ли ты напугать смерть?"..

   Георгий - человек храбрый, но умный, как все храбрые люди, прошедшие определенный возрастной рубеж.