Время своих войн-1

   Немецкий порох - мелкие плоские четырехугольные крупинки с металлическим отливом, русский - малюсенькие "макароны", похожие на рубленых червячков. Впрочем, при выстреле не чувствуется, потому, если случайно попадется, ссыпают вместе. Перед тем обстукивают пулю, пока не начинает пошатываться, тогда вынимают, зажимая в лапках твердой сухой "орешницы". Иногда порох сухой, высыпается разом, иногда влажный - его выколачивают и сушат отдельно, из этого пороха выстрелы с задержкой. Иной раз из гильзы выплескивает жидкая кашица это плохо. Тот, который выходит сухим, идет первым сортом, который приходится выколачивать - вторым, тот, что выплескивается, уже никуда не годится, приходится выбрасывать. Второсортицу Петровы сушат на подоконнике, на газете. Набивая патроны, перекладывают сверх нормы и обязательно метят. С таких, когда стреляешь лося или кабана, "вести" ружье надо до последнего, и после спуска курка тоже, потому как, заряд срабатывает не сразу, лениво. Но к этому можно привыкнуть, хотя отец и ругает немцев за плохой порох...

   До осени надо достать как можно больше патронов, до того, как вода станет нестерпимо холодной.

   Пробовали по всякому, но получалось, что лучше всего "наощупку" - голыми ногами шуровать. Для этого младший Петров стаскивает к озеру большое тяжелое корыто, сбитое из горбылей, наполовину заливает его водой, чтобы не кулялось. Придерживаясь за край, вгоняет ноги в ил. Патроны в иле, именно поэтому и уцелели, а то, что торчит (Петька не раз примечал), хоть на суше из земли, хоть в воде из ила, то разрушается, никуда не годится. В иле же кислорода нет, должно быть, потому в нем ничего не ржавеет, только покрывается тонкой пленкой, а так все словно новое.

   Почти все патроны на жестких прямых лентах. Отец воевал, но говорит, такой системы не встречал. Так что, вполне возможно, что в озере они лежат еще с Первой Мировой. Может быть такое, только Петьке без разницы, лишь бы не кончались... Найти сложно, а доставать просто: нащупав - они сразу угадываются, зажимает ступнями, подтягивает к себе, под руку, перехватывает и опускает в корыто. Некоторые ломаные, а некоторые полные - это хорошо. Россыпью патроны не собрать, выскальзывают. Когда корыто становится краями вровень с водой, потихоньку гребет к кладкам - времянкам. На этом озере постоянные кладки ставить смысла нет никакого, весной ветром лед потащит - сорвет, измочалит.

   В "новых местах" ил сначала плотный, а потом под ногами разжижается - вокруг идут мелкие щекотные пузырьки. Младшему Петрову такая щекотка неприятна, еще и то, что вскоре толкается в сплошной грязюке. Потому голым в бузе ковыряться брезгует - это же не то, что купаться, другое дело. На эту работу натягивает на себя старые, много раз латаные штаны и гимнастерку. Потом все тщательно выполаскивает, выбивая черные крупинки, и сушит на лысом дереве. Часто в этом и охотится - в этом можно лечь куда угодно, хоть в самую грязюку и ползти по ней ужом...

   Сейчас доставать патроны тяжело. Какое-то время легче - вода лицо холодит, но недолго, потом еще больше печет и стучит в висках. Младший Петров дышит только ртом, потому как верхняя губа сильно вздулась, закрыла ноздри. Работает, патроны грузит, об отце думает. Еще мать перед глазами, раз за разом - то, как она нож отцовский достает и осматривает. Будто ей не раз приходилось...

   Младший Петров решает больше без ножа не ходить. Никогда! Ведь, тут даже по честному, даже если один на один, неизвестно справился бы, а "эти" его разом в четыре кулака взяли, да еще подло как... отвлекли, расслабили... Понятно, что на ружье глаз положили. Хотели сразу оглушить, не получилось, потом били с досады. Женщина закричала - убежали, вторая станция рядом - железнодорожная, а там дежурный, и линия - связь, запросто мог наряд приехать...

   Вроде бы зарубцевалось, но Петька всякий раз - только мыслью соприкоснись со случаем этим - становится словно бешенный, скрипит зубами, а ночью, случается, кусает подушку... Потом находит способ успокаиваться. Слепив глиняного, вперемежку с соломой, "голема", кидается на него с ножом, тыркая неостановочно, пока собственное сердце не зайдется полностью. Тогда отлеживается и снова тыркает...

   И через год кидается, но уже на другого - сделанного в рост, слепленного вокруг накрепко врытого сукатого кола. Уже вдумчиво, да по всякому; то как бы рассеянно смотря в другую сторону, подскользнув змеей, то, взяв на "испуг", выкрикнув ошарашивающее, то, накатываясь спиной, вслепую тыркая в точку, которую наметил... Осенью свинью закалывает только сам, и овец режет, ходит по-соседски помогать в другие деревни. И даже дальние, куда его приглашают, зная, как опытного кольщика, умеющего так завалить хряка, что уже не вскочит, не будет, как у некоторых неопытных, бегать по двору, брызгая во все стороны кровью, истошно визжа, а только посмотрит удивленно обиженно и осядет.