Время терпеливых (Мария Ростовская)

— Все любят славу и золото, Повелитель. Однако поход СЕЙЧАС останавливать нельзя. Нам известно, что в городе Кыюв сидит умный и жёсткий урусский коназ Магаил, мечтающий собрать вокруг себя все земли, некогда подлежавшие власти Кыюва. И, надо признать, он многого достиг. Нельзя дать ему такой возможности. Урусия должна так или иначе стать частью улуса Джучи.

Елю Чу Цай помолчал.

— Я полагаю, что для похода на Кыюв и далее всю южную Урусию следует бросить все силы. А после того, как урусские земли лягут под копыта монгольских коней, следует отозвать Гуюка и Менгу вместе со всеми их туменами. И пусть молодой Бату продолжает поход дальше.

Угедэй хмыкнул раз, другой и заулыбался.

— Я всегда знал, что у тебя светлая голова, ЕлюЧу Цай. Думаю, Великий Курултай примет правильное решение. Не может не принять!

Китаец тоже вежливо улыбнулся в ответ. Трудно не принять правильное решение, которое выдвигает сам Повелитель Вселенной. Тот, кто не может принять правильное решение, долго не живёт. И пусть молодой наглец Бату идёт в последний путь к Последнему морю. А вместе с ним и старый Сыбудай.

Китаец улыбнулся чуть шире. Сыбудай — это было самое трудное. Старик был хитёр как змей, видел Елю Чу Цая насквозь, и был очень, очень опасен. Однако слишком много времени проводил в степи среди своих воинов и слишком мало в шатре Повелителя Вселенной. И потому проиграл.

…

Конь фыркал и всхрапывал, но послушно тянул соху, и жирная земля раскрывалась, выворачивая наружу червяков, за которыми жадно охотились грачи, буквально идущие по пятам за пахарем.

— Потерпи, Буланко, сейчас передохнём. Вот ещё круг, и всё… — Никита на ходу отёр пот рукавом и тут же снова ухватился за рукояти сохи.

Весь Семидолы находилась в двадцати верстах от Киева, так что в тихую и ясную погоду иной раз удавалось услышать отдалённый перезвон колоколов Лавры, или даже других церквей. Тогда поселяне останавливались и крестились на звук… В самих Семидолах церкви не было, одна часовня без колокола. Непорядок вообще-то, надо бы справить колокол, да где взять средства?

Никита вздохнул. Да, совсем зажали поселян люди великого князя Михаила Всеволодовича. Подати, дани и выплаты что ни год, то новые. Дай, дай, дай… Да тиуны княжьи и себя ещё не забывают, последнее норовят отнять… Не уплатишь какую подать, заявятся с мордастыми скуловоротами своими, нательный крест снимут, последнего курёнка утащат… А как коровёнку сведут, тут и детишкам конец. Ладно, коней пашенных князь запретил отнимать. Что толку с мужика безлошадного? Не работник он уже будет, не хлебопашец, токмо на большую дорогу с кистенём идти…

Да подати-то ладно. Всё же, как ни крути, под рукой великого князя Михаила спокойно жить стало. Уж сколько лет не видать набегов половецких. Пять? И с разбойниками круто разобрался Михаил Всеволодович. Никита поёжился, вспоминая, как в позапрошлом году люди князевы с собаками вылавливали лесных татей. Кто не бросил дубьё да рогатины сразу, тех посекли без разговору, имени не спросив. А кто успел бросить, горько в том раскаялся. Расправа была короткой — срубят осину или берёзу, оставив кол по пояс торчать, да на тот кол-пенёк и усадят татя. С тех пор безопасно стало в лес ходить, да и на дорогах тоже тихо…

Да, жить бы да жить… Однако, похоже, кончается тихая жизнь. Прошлой осенью подступили под Киев рати народа неведомого. Проезжие купцы сказывали, что звать их тарытары, и питаются они сырым мясом, и даже человечиной вроде как… Правда, штурмовать Киев не решились поганые, не пустил их через Днепр князь Михаил. В отместку поганые осадили Чернигов, удел Михаила Всеволовича. Людей нератных из города, правда, по княжьему слову водой вывезли, да подмогу подогнали… А всё равно не устоял Чернигов. Ратники, те, кто уцелел в осаде, ушли с последней водой, запалив город. Знающие люди говорят, на эту осень снова можно ждать поганых… Конечно, Киев им не взять, там стены такие — оторопь берёт, и ратных людей столько… А бедных поселян кто оборонять станет? Успеешь в лесу схорониться с коровёнкой да лошадкой, считай, счастье. Ну а всё остальное как Бог даст.

Настроение у Никиты испортилось. Пашешь, сеешь, а урожай кому достанется… Он вспомнил изумление, которое испытал, будучи в Киеве. Дома-то, дома какие! В два яруса хоромины срублены, наличники резные, крыльцо каждый норовит поставить богатое, да покрашено всё красками яркими… Загляденье! Конечно, можно им за стенами киевскими богатством выхваляться. В деревне же никто и не помышлял ни чём подобном. Селяне с малолетства приучены к мысли, что дом твой — прах один. Даже зажиточные мужики лепили хаты-мазанки под соломенной крышей. Всё равно сожгут, не на этот год, так на другой… Какой смысл стараться? Да и из имущества ценилось только то, что можно на себя надеть либо в землю зарыть, а прочее всё не твоё, считай. Придут и заберут.

— Всё, Буланко, хорош! — Никита остановился на краю поля, выходившего к лесной опушке. Вот так подумаешь, подумаешь, и руки опускаются. Нет, лучше и не думать, пожалуй…