Время туманов

– Вот-вот, – повторяет, передразнивая меня, Ангел, – а сейчас посмотри, во что она превратилась. Одна ее нога весит больше, чем весила в то время она вся. Она постоянно то худеет, то толстеет, и у тебя уже давно нет желания. Я бы не трогал тебя, и даже бы не пришел к тебе, потому что свое желанное ты получил совершенно законным способом т.е., через ЗАГС, а не в порыве греховной страсти, когда мир перестает существовать вокруг, и есть только ты, она и твое желание. Да, – сказал он задумчиво, – а ведь в тебе было это, что ты мог бы отдать полмира за свое желание. Но у тебя нет полмира, бедняга. Мне понятно, что ты хочешь сейчас найти, но тебе мешает твоя усталость, поэтому я тебе сыграю…

Я знал, что гостя не остановить, поэтому молча указал за кресло, где, как я уже знал, сейчас появится белый рояль. Я разрешил, зная, что бесполезно отказывать, тем более что он играл очень хорошо, и если бы не комментарии о моей жизни и событиях, которые я давно забыл и не хотел вспоминать, то это были бы просто приятные встречи. А так эти воспоминание – они были прощанием или тем светом и теплом, которые говорили мне, что мне в жизни было дано больше, чем многим. С какой-то стороны, тепло того времени отрицалось настоящим, а тем более будущим, и я пытался убедить себя, что ничего равного уже не будет.

– Мы не вспоминали давно о ней, сейчас я тебе сыграю, и ты поймешь, о ком я говорю, – сказал Ангел, наигрывая при этом на рояле. – Ты, как всегда, был одинок, и ты, как всегда, искал женщину. Ты ее не хочешь, потому что знаешь, что их там нет, но твои инстинкты идут дальше, чтобы найти то тепло, равному которого не было и нет, но есть ноги, а твои глаза, как щупальца у спрута, пытаются их все-таки найти, потому что вы принадлежите к одному виду, но к другому времени, когда все имеют цену, а ты, к своему сожалению, знаешь, что чувства и сердце не имеют цены. Джаз, тепло и движения, немного танго погорячее, вот так ты слышишь. Я вижу, ты смеешься! – крикнул он. – Да, ты ее вспомнил! Это было, когда ты хотел женщину, которая знала, что такое аритмия сердца, и она знала мужчин, и ты хотел такую женщину, и тебе было все равно, что она знала мужчин, потому что ты начал гореть и в тебе звучали не мелодии, которые были прозрачны и чисты, а загорелся огонь желания, и она знала, как его зажечь. Потом, когда ты начал гореть, она отпустила тебя, потому что у тебя были дети, но ты говорил ей «нет», слышишь, ты говорил «нет», ты готов был вечно гореть и тебе не страшен был ад, и тогда тебя спасли. Но это было слишком горячо, чтобы ты забыл, а ты забыл.

– Нет, – закричал я, – нет! – И мы оба засмеялись и начали играть в четыре руки, и это было здорово.

Только повернувшись, я увидел, как дверь мансарды пытаются ломать незнакомые люди. За их спинами маячили бледное лицо жены и полное злорадства – тещи. Глазами я стал искать топор и пожалел, что не купил ружье, повернулся к Ангелу, чтобы попросить у него помощи. Но он отмахнулся, усмехнулся и, сказав: «Я тебя предупреждал!» – исчез вместе с роялем.

Меня схватили за руки, придвинули таз и заставили извергать из себя все то, что было моим утешением все это время. Они заставили меня что-то выпить и нагибали над тазом снова и снова. Наконец, мокрого, грязного и покрытого следами непереработанного желудком виски, бросили на диван и уехали. Мне было жаль себя. Но у меня и в мыслях не было, что я больше не увижу своего друга. Я был уверен, что сейчас любая подворотня для меня могла бы быть дворцом. И улыбнулся мысленно, зная, что Ангел это видит.

– Спи, малыш, – прошептал он мне в ухо. – Ты почти готов.

На следующее утро, выслушав про себя, сколько я стою и в кого превратился, я помылся и, не думая о своих глазах, – последние слова гостя я не забыл, что я уже готов, и был с ним согласен. Надо было сделать один шаг или несколько шагов, но это уже за той чертой, которая была так хороша в эти удивительные дни на моей мансарде. Я зашел в банк, открыл дверь своего кабинета, сел за стол и начал перебирать бумаги, думая, что это все уже не нужно, в том числе и ноги начальницы, и просвет между ее ног. Глубоко вздохнув, я откинулся в кресле, и подумал снова, что это было хорошее время. Так начиналось это утро, почему я его запомнил? Потому что это был первый, а может, и последний день, или начиналось время прощания. Зашла секретарь директора, и показала головой, что надо идти к ней. Я посмотрел на себя в зеркало, ничего хорошего не увидел, и поплелся, по дороге думая о своих глазах, ее ногах, и ногах вообще, имеется в виду, женщин. Дорога в кабинет была не такой длинной, и ноги меня еще не занесли в более востребованную область. Я открыл дверь и, спросив на ходу, можно ли войти, вошел.

– Неважно выглядишь, – не здороваясь, сказала она, смотря на измятое лицо, которое я не мог уже поправить.