Время учеников. Выпуск 3

— И сами эти Ивашки столько не стоят, сколько приправ к ним требуется. Кардамон, гвоздика, коренья всякие, лист смородиновый. А то еще с брусникой моченой, когда на Пасху или на Троицу.

Стрелочки стояли на месте, показывая одиннадцать; часы тикали.

— Название одно — Ивашки. «Покатаюся, поваляюся, Ивашкиного мяса поевши». Ты подумай, какое должно быть мясо, чтобы кататься, валяться, его поевши! Они ж все дохлые да отравленные, эти нонешние Ивашки…

Старуха все говорила, а часы все показывали одиннадцать.

— Что-то наш гостек загрустил. Ты бы, что ли, Шапка, вареньицем его угостила или свежее яичко из погреба принесла.

Бабка Голубая Шапка со скрипом встала из-за стола и захромала в сторону печки. Нагнулась, не доходя, и, схватившись за металлическое кольцо, потянула вверх крышку люка. Крышка была тяжелая, из толстых дубовых досок; бабка тужилась и кряхтела; Андрей Т., не выдержав этих мук, бросился ей на помощь. Марфа Крюкова, как ни в чем не бывало, прихлебывала чаек.

Справившись с неподъемной крышкой. Бабка Голубая Шапка спрыгнула в квадратный проем. В погребе что-то гудело и булькало; тяжелый запах курятника с силой ударял в нос. Андрей Т. задержал дыхание и из любопытства заглянул вниз.

В мутном голубоватом свете шевелились какие-то механизмы; некоторые Андрей узнал — пригодился недолгий опыт его прежней инженерной работы. Кладуны, лапники, яйцегревы, лопасти механических загребальников. Но были и совсем незнакомые — руки на железных шарнирах с лампочками вместо ногтей, петушок на гусеничном ходу, то ли деревянный, то ли выкрашенный под дерево, он тряс своим резиновым гребнем, хохлился и говорил: «Ко-ко-ко». Много чего там было любопытного и загадочного.

Бабка выбралась из погреба на поверхность и достала из рукава ватника баночку крыжовенного варенья и свежее золотое яйцо.

И снова они сидели у самовара, и снова тикали часики на стене, и снова показывали одиннадцать.

— Вот пропишешься у нас постоянно, тогда увидишь, какая тут жизнь веселая. — Марфа Индриковна рассказывала, а Голубая Шапка кивала. — Есть, конечно, отдельные недостатки, но где ж ты без недостатков видел. Сестрицу мою, к примеру, возьми. Деток у нее не было, старика на войне убили, плакала она, плакала и пошла однажды в дремучий лес. Идет она, значит, по лесу, видит — ягодка, надо съесть. Съела она ее, стало брюхо у сестрицы большое. Идет дальше. Видит — другая ягодка. Съела она эту другую, стало брюхо у нее больше вдвое. Ладно, попадается ей третья ягодка. Съела она и эту…

Кажется, Андрей Т. задремал. Потому что откуда вдруг ни возьмись, а напротив, вместо Бабки Голубой Шапки, сидела уже какая-то толстая усатая тетка и напевала ему голосом певицы Людмилы Зыкиной:

Тик-так, прыг-скок,
Время спряталось в песок.
Бежит речка по песочку,
Золотишко моет,
Не ходи, Ванек, в солдаты —
На войне угробят…

— Здесь у нас хорошо, спокойно, — она продолжала петь, но теперь почему-то прозой, — и речка, и золотишко, и избушка эта специальная. Знаешь, какая у нас избушка? Пока ты в ней — время стоит на месте. Как вошел ты сюда в двадцать три нольноль, так в эти же двадцать три ноль-ноль отсюда и выйдешь. Только зачем тебе уходить? Оставайся. — Она уже сидела с ним рядом и пела ему в самое ухо горячим голосом. — Ребеночка я тебе рожу, бараночками тебя буду кормить, будешь ты у меня холеный да гладкий, не то что нынче. Штампик только на бумажке поставим и заживем.

— Штампик? — переспросил Андрей Т. и вдруг с удивлением понял, что тоже не говорит, а поет.

— Штампик. Шлеп, и готово. — Она дернула усом вверх, показывая куда-то под потолок. — Есть здесь одна Печать. — Она понизила голос. — Большая такая, круглая. Самая главная из печатей. Ею-то мы штампик и шлепнем.

— Печать, — согласно повторил Андрей Т. Сон его был сладкий и теплый, не хотелось ни вставать, ни спешить, лишь сидеть вот так, за столом, и слушать эти ангельские напевы.

— Да, Печать. В сейфе она. Печать-то, и сейф тот светится по ночам, горит голубым пламенем. Потому как сила в ней, в этой самой Печати. И все мы ею здесь припечатаны.

— Припечатаны, — баритоном поддержал Андрей Т.

— А на воле, там тебе не житье, — пропела она на высокой ноте, показывая в темноту за окном, — там чужое. Злые люди, ой злые.

Голос Зыкиной исчезал в поднебесье и скоро совсем исчез, съеденный немыслимой высотой.

Стрелка показывала одиннадцать. Андрей Т. вздрогнул, протер глаза, увидел свое отраженье в бабкином самоваре, надкусывающее черствый баранок. Бабка Голубая Шапка по-прежнему сидела напротив, почавкивая набитым ртом.

В окнах вдруг потемнело, хотя куда уж было темнеть, и так темень стояла адская. По избушке ударил ветер. Пол накренился. Андрей Т. едва успел ухватить заскользившее по столу блюдце.