Время утопии

Язык Блоха труден, порой нарочито загадочен, многие пассажи нуждаются в дополнительных комментариях, а стилистика его текстов, как у любого апокалиптического писателя, не способствует «ясности философских различений»[16]. Но когда эта философия разворачивается – в эстетике, политике, в диалоге с современниками, – она, безусловно, становится яснее, мы начинаем понимать, в чем могут состоять ее смысл и предназначение. В поздних сочинениях («Принцип надежды»[17], «Тюбингенское введение в философию») Блох развивает свою философию утопии и не только составляет компендиум утопических мотивов в мировой культуре (в музыке, литературе, религии и политике), но и создает особую, «добытийную» онтологию, онтологию «еще-не-бытия» (Ontologie des Noch-Nicht-Seins), пытаясь возродить на основе диалектического материализма тот дух натурфилософской спекуляции, который был характерен для Бруно, Гёте и немецких романтиков[18]. Блох подвел итог этим размышлениям в своей последней книге «Experimentum Mundi». Попытавшись создать систему категорий, он еще раз показал, что его мышление совершенно чуждо систематичности в обычном смысле слова – как некоторой упорядоченности в соответствии с заранее заданной логикой организации мысли и мыслительного материала. Вспоминая философские искания своей юности, Блох как-то процитировал собственный ранний отрывок:

Мысли в системе – как оловянные солдатики, их, конечно, можно расставлять как угодно, но царства с ними не завоюешь. Наша философия всегда была подвешена на грамматическом гвозде или на систематике престарелых, взыскующих спокойной жизни господ; наука – это жизнь, из которой извлекается корень, искусство – потенцированная, возведенная в степень жизнь, а философия? Кровь наша должна стать как река, плоть – как земля, кости – как скалы, мозг – как облака, глаз – как солнце (S, 70).

Блох не был чужд многовековой традиции западного мышления. Большое впечатление на него произвели Аристотель и средневековый аристотелизм[19], неоплатонизм, иудейская и католическая мистика cредневековья. Безусловным авторитетом была гегелевская диалектика, и с самого начала в его текстах ощутимо воздействие философии жизни и концептуальных построений Эдуарда фон Гартмана[20]. Неслучайно Блох – автор нескольких историко-философских книг, которые для него были, конечно, способом перетолкования философии прошлого, ее адаптации к собственной мысли. Эти исследования посвящены развитию материалистических представлений («Проблема материализма», 1972), христианской религии, которую Блох подвергает последовательной антропологизации, и теологии («Атеизм в христианстве», 1968)[21], системе Гегеля («Субъект – объект…»). Блох отнюдь не считал свою философию оригинальной:

Утопически чаемое лежит в основе всех освободительных движений, и каждому христианину о нем по-своему известно… из книги «Исход» и из мессианских фрагментов Библии. Да и взаимопроникновение имения и не-имения, обусловливающее томление, надежду, стремление вернуться, наконец, домой – всегда так или иначе присутствовали в великой философии. И не только в платоновском эросе, но и в важном и многозначном понятии материи у Аристотеля… и в лейбницевском понятии тенденции. Непосредственно действует надежда в кантовских постулатах морального сознания, а опосредованная миром – в исторической диалектике Гегеля (PH, 17).