Время увядающих лилий

Леонардо Монтальбано стоял, прислонившись спиной к стене одного из домов, примыкающих в центральной площади Ливорно, и ощущения от происходящего вокруг были… Они были, они разрывали душу на множество мелких лоскутков, и это являлось достаточным для того, чтобы если и не уйти, то хотя бы закрыть глаза. Увы, этого он себе позволить не мог. Требовалось держать глаза, уши и сердце открытыми, чтобы окончательно сбросить с себя очарование слов Савонаролы и его своры бешеных псов. То воистину колдовское очарование, которое совсем недавно помутило разум почти всех жителей Ливорно и не только.

Стоящий рядом друг Леонардо со времён обучения в Пизанском университете, Джузеппе Альгири, также разделял чувства Монтальбано по поводу творящегося на площади. Площади, заполненной людьми так, что свободное место было лишь по краям — и то немного — да в самом центре, где происходило то действо, которое организовал Джироламо Савонарола. Стоящие на коленях, спиной к толпе и лицом к своему лидеру доминиканские монахи с небольшими вкраплениями слуг Господа из иных орденов. Добровольные помощники из мирян, находящиеся на седьмом небе от счастья уже оттого, что им разрешили находиться не просто на площади, а «во внутреннем кольце», поблизости от своего кумира и светоча. Запахи смолы и масла, переплетшиеся в общий, довольно причудливый аромат. И политые этой смесью дрова, сложенные в один огромный костёр. Тот, который пока ещё не был подожжен. Тот, рядом с которым стоял сам Джироламо Савонарола, витийствующий по своему обыкновению, проповедующий жителям города о пагубности греховной жизни и о пути к спасению, выстланному не розами, но терниями.

— В прошлый раз подготавливаемый костёр был намного меньше.

— На том костре казнили книги, неугодные Савонароле, Дзузеппе, — шёпотом ответил другу Монтальбано. — Сократ, Цицерон, комедии Аристофана, другие, вызвавшие его гнев. А книги горят быстро и они невелики. Сейчас он, не закончив войну со знанием, начал воевать с богатством.

— Зачем мы стоим тут и смотрим?

— Чтобы окончательно исцелиться от дурмана, которым затуманили наш разум, — не медля ни мгновения. Ответил Леонардо. — Другие, кому мы посоветовали прийти, тоже тут и тоже для этого. Мы увидим их после… представления и по одному виду, по первым же словам поймём, кто из них выздоровел, а кому уже ничем не помочь.

— Разве такие найдутся? После того, как этот доминиканец прокричал, что человеку достаточно чтения лишь одной библии, охапки соломы вместо кровати и одной смены одежды. Остальное же — роскошь и излишества, которые смущают дух ревностного христианина и с которыми нужно бороться.

— Посмотри на… этих, — презрительно скривился Монтальбано. — Они как овцы, которых пастух ведёт то на луг с зелёной травой, то на водопой, то прямо на бойню.

Смотреть и впрямь было на что. На политые смолой и маслом дрова подручные Савонаролы бросали картины, гобелены, очередные книги, шитые серебром и золотом одежды, чучела зверей и птиц, а также многое другое, что в понятии беснующихся монахов подпадало под определение «богатство». И как только набралось достаточно «зримого воплощения растлевающей души добрых горожан роскоши», в эту груду полетели зажжённые факелы. А много ли надо для того, чтобы воспламенились политые тем же маслом поленья? Достаточно даже нескольких искр, не говоря уже о десятках факелов. И вот уже ревущее пламя алчно поглощало плоды трудов известных и не очень мастеров, слово рукописное и печатное, теша этим стремление мракобесов в рясах обрушить людей обратно, во тьму невежества и примитива.

Орущий сквозь рёв пламени Савонарола. проклинающий грехи человеческие. призывая не ослаблять «борьбу с таящимися в душе дьявольскими порывами». Беснующаяся толпа, среди которой не было ни одного человека в ярких, праздничных одеждах. Лишь грубая ткань, серо-чёрные тона, фанатичные лица, явно жаждущие того момента, когда вспыхнут иные костры, приправленные запахом горящей плоти тех, кого их кумир назовёт еретиками… Густой дым поднимался вверх, окутывая город, который словно замер от происходящего внутри его каменных стен.

Мало кто заметил, что как только разгорелось пламя, с площади улизнули десятка полтора человек. Скрылись незаметно, но уже менее чем через полчаса встретились, как и было договорено. Леонардо Монтальбано исполнил то, о чём говорил своему другу по университетским временам, перемолвившись несколькими фразами с каждым. С каждым из пришедших, но не со всеми, с кем хотел изначально.

— Сантуччи и Калатари не пришли, хотя их видели там, на площади, — процедил Гвидо Манзини, который до того, как потерять кисть левой руки, успел несколько лет повоевать в одной из флорентийских кондотт, а теперь являлся довольно богатым торговцем, имеющим неплохие связи с венецианцами и неаполитанцами. — Почему так случилось, Монтальбано?

— То, о чём мы говорили с Альгири — Сантуччи и Калатари не сумели выбраться из-под чар доминиканца, — печально вздохнул Леонардо. — Даже если они придут, мы не сможем им верить. Но должны улыбаться и показывать хорошее отношение.