Время в долг

Погода стояла изменчивая: то в серые стада собирались вязкие тучи, то солнце разгоняло их жаркими хлыстами, и умытая земля начинала парить. Метеорологи, день и ночь колдуя над синоптическими картами, давали прогноз с большими оговорками. Им уже никто не верил, хотя они имели связь не с «богом», как забытые шаманы, а с метеоспутниками и тыкали в атмосферу не пальцами, а лучами радаров. В аэровокзале толпились шумливые недовольные пассажиры. Начальник отдела перевозок прятался от них на вещевом складе, прихватывая с собой книгу жалоб. При такой синоптической обстановке Кроткий доверял санитарные полеты не многим. Вот почему Романовский смог зайти к Аракеляну только через несколько дней после собрания, хотя приглашался не единожды.

Аракелян открыл тяжелый несгораемый шкаф и достал синий скоросшиватель.

– Прежде всего прочитайте последний приказ по отряду. Он еще не вывешен… Присаживайтесь поудобнее, Борис Николаевич.

В общей части приказа довольно объективно описывалась вынужденная посадка Семена Пробкина. Дальше говорилось: «…Действия пилота обсуждены на собрании.

…Но учитывая, что поведение пилота продиктовано гуманными соображениями, командование решило не накладывать дисциплинарного взыскания.

Приказываю:

за нарушение НПП ГА-59 г., выразившееся в самовольном прекращении радиосвязи перед посадкой, у командира самолета 4 АЭ Семена Родионовича Пробкина изъять из пилотского свидетельства талон нарушения №1».

Романовский прихлопнул ладонью корочки скоросшивателя.

– Приказ правильный. Изъятие талона по всем законам не является взысканием, а лишь фиксирует нарушение, предупреждает. Но в то же время это болезненный удар.

– Вы так считаете?

– В пилотском свидетельстве всего два талона. – Романовский отдал папку. – Вырезать один из них – значит поставить летчика на грань дисквалификации. Взыскание можно снять досрочно или оно снимается автоматически по прошествии определенного времени, а возвращение талона – во власти командира. Значит, по-вашему, приказ суров? Юридически он обоснован. Командир отряда может вырезать талон за любую мелочь: руление с чуть повышенной скоростью, или не пришвартованный килограмм груза, или…

– Без мелких дел не бывает крупных. Как среагирует на приказ Пробкин?

– Я бы на его месте предпочел даже строгий выговор, да и любой пилот также.

– Вам не кажется странным, что он как бы изолирован от коллектива и варится в собственном соку?

– Ребята его уважают.

– Я не о том. Скрытен. Болезненно раним. Недавно посмотрел его личное дело. Родителей нет. Детдомовец. Несмышленышем эвакуирован из Ленинграда.

– Откуда?

– Из Ленинграда… Есть любопытнейшие факты… – Аракелян перелистал настольный календарь. – Возьмем прошлый год… В феврале Пробкин в пургу нашел в степи заблудившегося охотника и полузамерзшего привез на аэродром. В том же месяце на его самолете загорелся двигатель. Причина техническая. Он в воздухе потушил пожар и благополучно приземлился. В декабре, уже на «супере», пришел домой на одном двигателе, хотя и в нем барахлила свеча… Как?

– Англичане бы сказали: «Полет с помощью брюк», а у нас на фронте говорили: «Пилот божьей милостью!»

– А милость людская проходит мимо него: в карточке Пробкина ни одного поощрения! Это когда за любое здравое решение или действие другие достойно награждались. Неудобный для руководства человек?

– Ершист, прямолинеен, таким трудно жить. Вы работаете с ним три года…

– Упрек принимаю. Долго жил по принципу Терещенко: «Время – километры». Километры – это план, премия, повышение по службе и прочие блага. Взрослею понемногу. Поинтересуйтесь Пробкиным, Борис Николаевич. Мне кажется, вы можете смотреть на людей не только как на машину для выдачи продукции. Попробуйте стать ему хорошим товарищем, наставником. А я вам передам кое-что из своих наблюдений.

– С чего начать?

– Сообщите Кроткому, что Пробкин читает не одну «Мурзилку». Как переваривает – другое дело, но выписывает несколько серьезных газет, только почему-то не в отряде, а на главпочте… Теперь позвольте залезть вам в душу?

– По биографии?

– Скорее по некоторым деталям. Если не желаете…

– Давайте, давайте, Сурен Карапетович, исповедовался я в разных кабинетах, и не однажды.

– Мне неясен самый грустный кусок вашей жизни… Как было дело, Борис Николаевич?

Романовский медленными движениями ладони потер лоб, посмотрел в вопрошающие глаза Аракеляна и начал рассказ. Он говорил, а парторг забыл, что перед ним сидит не юноша. Уже не видел поседевших висков. Не верил, что это было так давно. Прошлое вернулось…

* * *