Время великих реформ. Золотой век российского государства и права

Основой управления империей стало движение бумаг: сверху вниз шли распоряжения, снизу вверх – отчеты. С самого низа бюрократической иерархии наверх шли замечательные отчеты в духе «все хорошо, прекрасная маркиза». По мере движения наверх эти отчеты становились только лучезарнее, и на самый верх приходили бумаги, не имевшие никакого отношения к реальности.

Бюрократия выделялась в отдельную социальную группу, отчужденную от всех сословий, считающую свое положение исключительным в сравнении с остальным обществом. В среде автономизировашейся системы управления буйным цветом расцвели казнокрадство и взяточничество.

Современники утверждали, что «правительство намеренно смотрело на взятки сквозь пальцы, чтобы иметь в руках… систему контроля за работой бюрократического аппарата: давая чиновникам содержание, недостаточное для существования, оно вынуждало ко взяточничеству, что делало их заложниками в руках начальства». Более того, «мало-помалу усовершенствовались взятки в царствование Николая Павловича. Жандармы хватились за ум и рассудили, что чем губить людей, не лучше ли с ними делиться. Судьи и прочие, иже во власти суть, сделались откровеннее и уделяли некоторый барыш тем, которые были приставлены следить за ними; те посылали дань выше, и таким образом все обходилось благополучно»[138].

Император с помощью ручного управления, характерного для патримониальной бюрократии, старался прекратить разнузданную коррупцию, но тщетно. Еще в мае 1826 г. он утвердил комитет «Для соображения законов о лихоимстве и положение предварительного заключения о мерах к истреблению сего преступления», но все принятые законы и указы чиновники легко обходили.

Особенно громкий скандал случился, когда 1 февраля 1853 г. открылось, что директор канцелярии инвалидного фонда Политковский похитил огромную по тем временам сумму – около 1 200 000 рублей серебром. Николай был потрясен даже не величиной кражи, а тем, что она совершалась много лет подряд при попустительстве чиновников, ответственных за борьбу с коррупцией, включая начальника Третьего отделения Леонтия Дубельта. На роскошных приемах Политковского, устроенных на краденые деньги, гулял весь цвет Петербурга. Николай Павлович занемог от огорчения и воскликнул: «Конечно, Рылеев и его сообщники со мной не сделали бы этого!»[139] В общем, не пойми кто хуже: декабристы или «жадною толпой стоящие у трона».

В конце николаевской эпохи опытный администратор, дослужившийся до вице-губернатора, гений сатирической прозы М. Е. Салтыков (писательский псевдоним Н. Щедрин) в своих произведениях, в отличие от Н. В. Гоголя, представлял провинциального чиновника уже не как бедного человека, вызывающего жалость и сочувствие, а как грубого и хитрого стяжателя, хищника, паразитирующего на народном невежестве, бедности и несчастье. Интересно, что через 50 лет после принятия судебных уставов 1864 г. Н. В. Гоголь и М. Е. Салтыков назывались в числе активных деятелей, приближавших Великие реформы. «„Глася во все концы“, литература в лице лучших представителей своих колеблет своими властными звуками устои, на которых держится зло, и, делая его для всех очевидным и ненавистным, приближает момент его окончательного падения»[140].

9 Брожение умов в николаевской империи

В 1836 г. П. Я. Чаадаев опубликовал первое из своих «Философических писем»[141]. В нем, в частности, говорилось: «Одна из наиболее печальных черт нашей своеобразной цивилизации заключается в том, что мы еще только открываем истины, давно уже ставшие избитыми в других местах и даже среди народов, во многом далеко отставших от нас. Это происходит оттого, что мы никогда не шли об руку с прочими народами; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода». Разразился скандал. Уваров приказал закрыть журнал «Телескоп» за публикацию этой «дерзостной бессмыслицы», а указом императора Чаадаев был объявлен сумасшедшим и посажен под домашний арест. Возможно, это был первый случай применения карательной психиатрии.

Однако волны поднялись нешуточные.