Время воздаяния

Давно остался далеко внизу и позади железнодорожный путь, по которому полз еле видимый сквозь просвет в облаках поезд — только искры, летящие из локомотивной трубы, изредка, едва мерцающими в темноте жаркими точками напоминали о его присутствии; во все стороны, куда только не взгляни, раскинулось лоскутное одеяло возделанных человеком земель, и вдруг сердце мое, некогда потерянное и вновь обретенное, сжалось у меня в груди, как никогда ранее не бывало — я подумал, что три тысячи с лишком лет я наблюдаю за тем, как земледельцы обрабатывают свои наделы, как строители возводят дома, как матери рождают и воспитывают детей, а дети, вырастая, становятся — кто земледельцем, кто строителем, но некоторые — очень немногие — становятся поэтами, в них пробуждается слово, некогда им принесенное — мною, мною — когда я долгие века берег и помогал им не забыть его, наставлял и утешал по велению господа моего, когда я был зачем — то нужен им и ему, занимал свое место в этом мире, был его частью… А теперь я лечу черной безмолвною птицей над ним, и нет для меня теперь места внизу — куда бы ни опустился я сложить уставшие крылья, передохнуть, оглядеться кругом, понять, осознать, для чего существует все сущее, для чего в этом сущем существую я, и мои сомнения, и мои вопросы — везде буду я чужим, и все и всё будет мне чуждо. «Ты ничем не отличаешься от меня», — вспомнил я слова той, что скользила сейчас рядом со мною в темном, равнодушном к нашей судьбе небе, которая давно пережила казнь, что теперь приходилось пережить и мне — рожденная в этом мире, она неумолимой силою своего естества была отторгнута от него, изгнана, вычеркнута из списков его детей, и давно уже скитается в нем, не находя себе ни места в нем, ни пристанища. Быть может, в этом и просила она моей помощи — тогда, во времена бесконечно далекой теперь и седой древности? Так или иначе — ты опоздала, Лили, или как тебя следовало называть — со своею просьбой к тому, кто был бесконечно выше и славнее тебя, а теперь — пал в черное, мокрое от невыплаканных слез ночное небо рядом с тобою, и нет у него ни сил, ни мудрости, чтобы помочь даже самому себе.

Между тем мы забрались уже довольно далеко на северо — восток; стало заметно холоднее, все тело пронизывал ледяной арктический ветер. Мне стало казаться, что нам не вынести этого и мы грянем в конце концов о мерзлую землю двумя огромными черными градинами, но Лили подала знак, и мы стали снижаться, так что были теперь видны занесенные снегом великие равнины; также оснеженные, казавшиеся бесконечными леса; могучие, никогда не виданные мною дотоле реки, полностью скованные льдом. Стали заметны и какие — то поселения — сразу видно, что бедные; вдалеке, впрочем, по бледному сиянию угадывались города.

— Смотри, — приказала Лили; усмехнувшись, добавила: — И помни.

И я глянул вниз своим некогда дарованным и оставленным мне как бы на память и в назидание чудесным взором, и крик изумления и ужаса исторгся из моего простуженного на морозе горла — вдруг охватив единым взором весь этот бесприютный край, я увидел в нем целую огромную страну, всю населенную такими же злосчастными созданиями, как и мы!

— Нам туда, — Лили вздохнула: — Больше некуда.

IV

Я родился поздней осенью 1880 года в имперской столице, но вскоре был перевезен матерью в имение деда, в то время — ректора столичного университета. Отец мой в провинции — тогда, как, впрочем, и всегда, неспокойной, мятежной — был профессором права; я, однако же, никогда его не знал — с матерью они разошлись еще до моего рождения, и детство мне довелось провести в окружении дивной природы обширного нашего имения, где решительно все — бабушка, ее дочери (а мои тетки) и, главное, моя мать — так или иначе занимались литературой: переводили, писали стихи, и проч. Меня свято оберегали от малейших соприкосновений с внешним миром, с «грубой жизнью»; я рос сосредоточенным, углубленным в себя, только немного скучал по верблюжьему молоку: я пытался как — то доить деревенских коз на выгоне, но одна из теток, ненадолго оторвавшаяся от своих литературных трудов, случайно — прогуливаясь «для моциона» — забрела в это время на выгон, сказала «фи» — и мне строго — настрого запретили показывать там нос. Я был послушный ребенок и больше там действительно не показывался.