Время воздаяния

Хозяином салона - замечательным поэтом и мыслителем, с которым у меня, впрочем, были большие литературные разногласия, поддерживался - со всеми вытекающими последствиями - культ Диониса; редко, когда я возвращался от него раньше утра, с трудом, шатаясь от усталости и хмеля и поминутно хватаясь за холодные грязные стены, чтобы не упасть на скользких нечищеных тротуарах. Утонченно–порочная эстетика пронизывала вечера, проводимые среди этих безусловно образованных и талантливых людей, властителей умов и душ тогдашней интеллигенции; уже была у меня там пара мимолетных, однако вполне вещественных увлечений, о которых вспоминал я, впрочем, без малейшего стыда или раскаянья. Мне - единственному - было доподлинно известно, что всему наступает теперь неизбежный конец.

      

Ночные эти собрания происходили в совершенно особенной постройки квартире, известной всему городу, как «Башня» — действительно круглой башней возвышавшейся довольно высоко над улицею. Из нее был ход на крышу, где в погожие ночи иногда среди ржавых труб и перилец собиралось самое утонченное общество - включая дам: на воздухе, чтобы отдышаться от смешанной атмосферы табака, вина, французских духов, кокаина, чуть слышного запаха женской (и мужской) похоти, лимонной цедры, горящих в камине дров и также чуть заметного - но только и исключительно мне - запаха тлена, который, как я понимал, рано или поздно станет там главным и затем - единственным.

В одну из таких ночей - светлых, как все северные ночи - было предложено мне прочесть там, для экзотики - на крыше, свое только что написанное стихотворение. Дамы - все в белых и светло–кремовых платьях - в честь белых ночей: всякого рода символизм соблюдался и в деталях - скользя и оступаясь на ржавых ступеньках, ахая (чаще - притворно) и опираясь на руку галантных, хотя уже изрядно побледневших от хмеля кавалеров, заняли свои места - страшно неудобные; однако это лишь придавало всему предприятию романтизма. Я отошел чуть дальше и встал на крошечной площадке, нависшей над самой улицей - далеко внизу плелись, с высоты казавшиеся крошечными, запоздалые обыватели, пробежала совсем уж чуть видимая собака, прошествовал городовой. Голова у меня закружилась немного: я также был изрядно пьян и, чтобы устоять на ненадежной опоре, которую выбрал себе, отвернулся и взялся за какую–то ржавую трубу — она была покрыта ночной моросью и холодна, как лед. Утвердившись таким образом на своей площадке, я оглядел собравшуюся передо мною «публику».

 Среди кремовых и белых платьев собравшихся дам (мужчины галантно заняли места дальше, примостившись на разнообразно торчащих трубах и башенках, где в сизом ночном сумраке стали похожи на чертей), среди этого безусловно пышного и прекрасного цветника, в котором не один уже бутон был наедине раскрыт мною, чтобы насладиться его ароматом, где–то ближе к краю, к тени - мне вдруг показалось, я вижу будто случайно сюда попавшую знакомую фигуру в черном шелковом платье, прихотливо ласкающем белые плечи, в вуали, опущенной на лицо, осеняемое пышными черными перьями шляпы.

 Я как–то сразу понял, что это не пьяная галлюцинация, не призрак - бог весть, каким путем пришла она сюда, возможно, чтобы попрощаться теперь уже навсегда. Сердце мое вспыхнуло, и, глядя на нее, я начал читать - в обычной своей ровной, бесстрастной манере - однако чувство, владевшее мною, вероятно, было столь сильно, что невольно через скрытые интонации передалось слушающим - все затаили дыхание и пока я не закончил, глядели на меня как околдованные, как верующие глядят на проповедника, возвещающего им символ новой - истинной — веры. Я читал - о ней - какой я встретил ее, какой она была, когда я знал ее так хорошо, а она сидела здесь, предо мною - какая она была теперь, сидела в кругу восхищенных и ничего не понимающих слушателей, невидимая для них, как всегда бывает невидима публика сама для себя; мы смотрели друг на друга - я знал, без сомнения, что глаза ее смотрят на меня из–за черной густой вуали тепло и печально.

 Последние мои слова прозвучали как четыре удара колокола, после них наступила тишина, в которой был слышен лишь далекий собачий лай и слабый скрежет колеблемого ветром ржавого кровельного листа; затем раздалась овация - не бешеная: общество было слишком узко - но до чрезвычайности горячая и лестная моему самолюбию. Все стали подыматься и тем же порядком спускаться вниз - в гостиную; я чуть задержался: собравшиеся были уже на местах, уже были налиты новые бокалы - меня ждал триумф. «In vino veritas!» — вскричал хозяин, все снова зааплодировали; пили еще несколько раз, говорили пьяные, но искренние и очень приятные мне - также совершенно уже пьяному - комплименты, зеленоокая и рыжая светская львица, владелица другого известнейшего литературного салона, сама одаренная поэтесса, подошла ко мне, шепнула: «Гений!» и на виду у всех сочно поцеловала в губы; все снова зааплодировали.