Время, вперед !

На хрупком овальном столике лежал аккуратно развернутый иллюстрированный журнал. Стояла начатая бутылка коньяку, маленькая рюмочка. Хорошая темно-красная прямая трубка Дунгиль и жестянка табаку, оставленные на странице журнала, были так желто и рельефно освещены шелковой настольной лампой, что выглядели великолепно оттиснутой цветной рекламой табачной фирмы.

В воздухе стоял приятный запах кепстена.

Фома Егорович, не переставая ерошить и взбивать волосы, сел к столу и положил локти на журнал.

Он давил пальцами голову. Он давил локтями все зти вещи, так наглядно и глянцево, с синим отливом, оттиснутые на меловой скрипучей бумаге. Теперь они были недоступны. Они были враждебны и холодны.

Чем недоступнее были они, тем казались совершеннее, наглядней и натуральней.

К ним легко можно было бы протянуть руку, коснуться их, взять, но пальцы натыкались на скользкую поверхность бумаги.

Горела, и гасла, и снова разгоралась, как папироса, лампа. Блестело вишневое выпуклое дерево трубки. Качались в такт два уровня коньяку: низкий уровень рюмки и высокий - бутылки.

И все это было лишено содержания.

Это была пустота, организованная в раскрашенные формы посуды, мебели, степ, материй, чемоданов.

Молодость, жизнь, Мэгги, холодильник, коттедж...

Все было кончено.

Фома Егорович выпил подряд шесть рюмочек коньяку, но это было каплей в море.

Он тогда стал наливать коньяк в алюминиевый стаканчик бритвенного прибора. Коньяк имел вкус мыла и шоколада.

Разбрасывая по комнате вещи и книги, Фома Егорович вытащил из чемодана стеклянную пробирку с таблетками морфия.

Отбитый край пробирки обрезал ему палец. Он сосал его по детской привычке.

Пробирка с двумя вывалившимися из нее таблетками лежала на листе журнала, так желто и рельефно освещенная лампой, что казалась великолепно оттиснутой рекламой аптекарской фирмы.

Стиснув зубы, Фома Егорович пил стаканчик за стаканчиком и совершенно не пьянел. Потом хмель ударил ему в голову сразу и оглушил его.

Гаснущая лампа длинно и безостановочно протекала в его глазах и все никак не могла протечь или остановиться.

Фома Егорович выбежал из номера в коридор. У него в руке дрожала газета.

Отель спал.

Иногда лампочки в коридорах начинали гаснуть.

Они медленно гасли, перспективно отражаясь в черных окнах квадратного сечения. Свет, теряя силу, переходил из тона в тон, от ярко-белого до темно-малинового, лишенного лучей.

Наконец, он гас.

Тогда окна почерневших коридоров сразу озарялись снаружи.

В них проникали лучи прожекторов и строительных ламп. Свет ложился резкими, длинными клетчатыми косяками. Он ломался на углах и ступенях лестниц. Повисшие флаги портьер мертво и сонно висели в его зеркальном сиянии.

Из номеров явственнее слышались храп, сонное бормотание, трудные вздохи, звон и хруст пружинных матрасов под ударами гальванически переворачивающихся тел.

Через некоторое время лампочки начинали снова разгораться, переходя в обратном порядке из тона в тон, от темно-малинового, лишенного лучей, до ярко-белого, ослепительного накала.

Лампочки гасли, и разгорались, и опять гасли, как раскуриваемые во тьме папиросы.

Временная электростанция дышала затрудненными, неровными вздохами маховика, преодолевающего мертвую точку.

Лампочки разгорались и гасли.

Фома Егорович бегал по коридорам, подымался и спускался по лестницам, останавливался перед окнами, садился на ступени.

У каждого источника света он подносил газету к глазам и читал одну и ту же телеграмму:

"КРАХ АМЕРИКАНСКОГО БАНКА.

Нью-Йорк, 28 мая. Эпидемия банкротств по всей Америке продолжается. Крупнейший банк "Коммершиэл компани" в Чикаго, сумма вкладов которого составляет 30 млн. долларов, вчера прекратил платежи. Председатель правления и главный директор покончили с собой. Заведующий отделом кредитов арестован. Ведется следствие."

- Мои деньги... - бормотал Фома Егорович. - Мои деньги...

По коридорам, по лестницам, то на свету, то во тьме, шли люди. Люди шли на работу и с работы.

Фома Егорович подбегал к знакомым и незнакомым.

- Я извиняюсь... Товарищ... Одну минуточку, - говорил Фома Егорович, протягивая дрожащую газету. - Я не очень хорошо читаю по-русски. Быть может, вы мне поможете... Это недоразумение... Я вас уверяю честным словом, что это невозможная вещь...

Некоторые торопились, извинялись. Некоторые останавливались и с любопытством брали газету.

- Где? Что? Ах, этот харьковский рекорд? Триста шесть замесов? Прошлогодний снег. Сегодня у нас на шестом участке всадили четыреста двадцать девять. А что? Вы тоже считаете, что это невозможно?

Фома Егорович поворачивался направо и налево. Он дышал спиртом. Он подходил, и отходил, и возвращался назад. Он не мог устоять на месте. Он страшно шатался, почти падал.

- Нет, нет! Это не то. Это не там. Читайте телеграмму из Нью-Йорка.

Он растягивал на себе резиновые подтяжки. Он их крутил. Он ими щелкал.

- Читайте, товарищ, телеграмму из Америки. Вот эту, вот эту.

- Ах, опять крах! - разочарованно говорил спрошенный.

- Что написано? Что тут написано, прошу вас, прочтите громко.