Время жить

То же самое было с машиной. Этим летом он садился в нее два-три раза от силы. Первые недели он просто сходил по ней с ума. Чуть есть возможность -уезжал и катался, просто ради удовольствия сидеть за рулем. В один прекрасный день он решил опять ездить на работу на мотороллере, но воскресенья целиком посвящал машине. Рано поутру они выезжали на пляж, в Авиньон, Люброн, Севенны, на Лазурное побережье. В редкие минуты досуга он изучал карты и разрабатывал маршруты. По шоссе он гнал на пределе, испытывая потребность поглощать километр за километром.

Потом началась халтура -- левая работа по субботам и воскресеньям.

Мари научилась водить. Теперь только она пользовалась машиной, возила детей на пляж, на прогулки.

Белое круглое брюшко!

Мари подошла к первому каналу, который прочерчивает с одного конца города до другого светлую голубую полоску. Через канал перекинуты два моста: один из дерева и железа, второй -- разводной, только для пешеходов. Вдали виден мост Каронт -- длинная черная кружевная лента, переброшенная через лагуну там, где начинается Беррский залив.

В аркады старинных домов на перекрестках встроены модернизированные магазинные витрины. Шум уличного движения бьет по голове. Сплошные контрасты: лодки, уснувшие на воде, и развязка шоссе, после которой машины, следуя друг за другом впритирку, атакуют один мост, чтобы тут же ринуться к следующему, недавно переброшенному через третий канал.

Город все время меняет облик, с трудом продираясь сквозь свои узкие улочки, каналы и наспех пробитые устья к окружной дороге. Он всеми силами тянется к пригоркам, где выстроились огромные новые дома; их белые фасады изрешечены проемами окон.

Двое туристов, мужчина и женщина, выйдя из малолитражки, останавливаются на берегу канала. Оба уже не первой молодости. Он обнимает ее за талию. На мгновение они застывают в красно-сером свете уходящего дня. Мужчина, протянув руку к старым кварталам, напевает:

"Прощай, Венеция Прованса..."

У него тоже круглый жирный животик, натянувший брюки и куртку. Женщина, улыбаясь, прижимается к нему. Значит, годы не сумели их отдалить.

Две собаки, обнюхивая одна другую, перебегают дорогу. Задержавшись и пустив бурую струю на колпак заднего колеса малолитражки, пес догоняет сучку и продолжает вокруг нее увиваться.

У скольких мужчин после тридцати пяти появляется жирный белый животик? Переходя мост по пешеходному деревянному настилу, Мари высматривает у встречных мужчин признаки живота под пиджаком или фуфайкой.

Ей стало вдруг стыдно за себя, за свое смущение в тот момент, когда Луи ее обнял, за свои проснувшиеся и неудовлетворенные желания, за всех этих мужчин, чьи животы она так пристально разглядывает. Ей больно от воспоминания, -- смутного, как крыша, что проявится вдруг из тумана, -давнего, разбуженного этой тенью, промелькнувшей на узкой, продолжающей мост улочке, тенью обнявшихся парня и девушки в короткой юбчонке -- она была точь-в-точь такой, когда Луи впервые прижал ее в углу парадного. Сегодня он уснул. Нет, ни время, ни жирное, выпятившееся брюшко, ни подросшие дети, ни годы брака тут ни при чем.

Перейдя мостик через второй канал с поэтическим названием Птичье зеркало, Мари останавливается на площади, где растут платаны. Толстощекие амуры посреди фонтана льют воду из рогов изобилия. Знаменитый своей живописностью квартал невысоких старинных домов, отбрасывающих в воду красные отражения крыш, стиснут со всех сторон и ветшает день ото дня. Это островок прошлого в центре города, дома жмутся к площади, сгрудившись в тени колокольни. Набережная позади общественной уборной и трансформаторной будки, парапет и лестница, спускающаяся к стоячей воде канала, всегда привлекали влюбленных, безразличных ко всему вокруг.

Они совсем такие, какими были Луи и Мари. А какими станут через год, десять, двадцать лет?

Листья на деревьях порыжели, многие уже гниют в бассейне фонтана. Сентябрь на исходе. Влюбленные не разговаривает. Время остановилось для них -- для этих парней и девушек в брюках, -- двуликий, но вместе с тем и единый образ. Сцепив руки и слив уста, они живут настоящим. И не ощущают ничего, кроме жара от взаимного притяжения тел.

Не надо им шевелиться. Не надо нарушать гармонии. Не надо ни о чем думать. И главное -- о завтрашнем дне, о том, что будет и чему уже не бывать. Не надо им знать, что когда-нибудь у него вырастет брюшко, он будет зевать, зевать и уснет, а она разворчится, если ночью...

Пусть эти двое, застывшие здесь у парапета, останутся такими, как толстощекие амуры, которые не ощущают ни въедливой сырости, ни тянущего с моря ветерка, а главное -- пусть и не догадываются, что придет время, и он окажется среди мужчин, играющих в шары под прожекторами на площади, а она станет ждать его дома посреди кастрюль с ужином и кашкой для очередного малыша.

-- Добрый вечер, Мари!

-- Добрый вечер.

-- Что ты здесь делаешь? Я не помешаю? Кого-нибудь ждешь?

-- Нет...

-- А я думала...

-- Нет, нет.

-- Луи здоров?

-- Да. Он дома.

-- А-а! Куда ты идешь?

-- Куда я иду? За Ивом -- он у мамы.