Время зверинца

— Вау! — крикнула она с энтузиазмом, разрубая воздух свободной от стакана рукой.

Энтузиазм был обращен не на меня, а на рифмоплета-импровизатора. Быстрота и легкость, с какими он выплевывал складные слова, не могли оставить равнодушными сочинителей-страдальцев типа Ванессы, которые часами вымучивают за компьютером одну-единственную фразу, чтобы под конец выдать на экран лишь несколько жалких проклятий по адресу своих неблагодарно-отсутствующих читателей.

— А можно без этих вауканий? — попросил я ее.

— Чем ты недоволен? Тем, что я ваукаю не тебе?

— Во-первых, это звучит неприлично. А во-вторых, он просто ничтожество.

— Вау! — завопила она. — Давай еще!

Импровизатор был так тронут восторгами Ванессы, что завел новый речитатив, воспевая ее красоту: «Прелесть очей моих радость ночей но чьих? сладостна обликом хахаля побоку стань ко мне ближе чуточку ниже чтобы удобнее на бесподобное было сподобиться пусть хахаль злобится…»

Я с самого начала был против участия в этом фестивале и принял приглашение только под давлением Ванессы, которой вдруг захотелось «на природу».

— Давай вырвемся на природу, — предложила она, — раз уж подвернулся повод.

Меня этот повод ничуть не привлекал.

— Давай не будем, — сказал я тогда.

— Да ладно тебе, это же здорово! Разведем костер, поджарим над огнем сосиски. Я могу отсосать у тебя под луной.

— Ты можешь сделать это под луной в нашем саду.

— У тебя в душе совсем нет поэзии, Гвидо.

И теперь она мстила мне за несговорчивость — сперва «ваукая» рифмоплету, а потом присоединившись к небольшой очереди желающих купить его сборник.

— Как он умудрился составить сборник из спонтанных словоизвержений? — вслух озадачился я.

— Не будь кретином, — сказала Ванесса.

— И в чем состоит мой кретинизм?

Она не удостоила меня ответом. Я был слишком кретинистым, чтобы это понять. А когда я завершил свое выступление — прочтя вслух десяток страниц плотной, прихотливой, сочно-сладострастной прозы с тонкими намеками и ссылками на личности и события, которые слушатели не смогли бы уловить, даже если бы они меня слушали, — Ванесса повторила это слово.

— Кретин, — сказала она.

Я сидел, глядя в пустоту поверх стопки своих книг (желающих приобрести их, понятное дело, не оказалось). Я чувствовал запах гамбургеров и пиццы. Я слышал звуки джаза. За лужайкой трепетали на ветру флаги, и фестивальные волонтеры следили за тем, чтобы люди сортировали свой мусор прежде, чем бросить его в соответствующие контейнеры. Я был бы рад увидеть там специальный контейнер для мусорной поэзии мусорного импровизатора — но увы. Все, кроме меня, казались довольными и веселыми, оживленно болтали и заливались смехом.

— Вот тебе целая куча кретинов, Ви, — сказал я. — Мудачье безграмотное.

— Чем они тебе не угодили? Они пришли, они сидели, они слушали…

— И ушли, не дослушав.

— А чего ты еще ожидал, кретин?

— Может, хватит меня кретинить?

— Ничего не поделаешь. Привыкай, Гвидо Кретино.

Она рассмеялась этому звучному сочетанию. Небось, тоже возомнила себя поэтом-импровизатором. «Познакомьтесь с моим мужем, правда, он с башкой не дружит; в сочинительство дал крена, вместо ручки пишет хреном; что ни книга, чисто гнида, нет печальнее картины — познакомьтесь: это Гвидо по фамилии Кретино».

И в таком варианте прозвище пристало ко мне намертво.

Известно старое писательское правило: давая имена главным героям, постарайся, чтобы они как-то цепляли глаз читателя. Есть, конечно, и такие романисты, кто не мудрствует лукаво, наводняя свои книги Биллами и Мэри, но я не из их числа. Наша жизнь и без того слишком банальна, чтобы добавлять к ней еще и литературные банальности. Но и перегибать палку со всякими Тайронами Слотропами[49] тоже не стоит. Имя Гидеон не было из ряда вон выходящим, но в то же время оно цепляло глаз. Эрудированные рецензенты наверняка припомнят библейского Гедеона, одолевшего неисчислимые полчища мадианитян; его имя переводится с иврита как «сокрушитель деревьев».

В моей версии это будет «нарушитель приличий». Вообще-то, я всегда выбирал имена по их звучанию, а не значению, нередко лишь задним числом узнавая из рецензий о «подспудном смысле, вложенном автором в имя данного персонажа». Опять же задним числом разубеждать рецензентов было глупо. Имя Гидеон устраивало меня эстетически, а также потому, что я мог сократить его до Гида, от которого уже рукой подать до «гада» — мелкого сексуально озабоченного гаденыша, норовящего завлечь собственную тещу в гиблую трясину греховных утех.

Гадость — гибель — Гиддинг.

«Литтл-Гиддинг» — кто-нибудь в TLS[50] не преминет вспомнить последний из «Четырех квартетов» Элиота.[51] «Судя по имени главного героя, Гай Эйблман наконец-то приблизился к пониманию того, что Элиот называл „корчами смеха / там, где никто давно уж не смеется“».[52]

«Наконец-то приблизился к пониманию», вот как?